В поисках Марселя Пруста

лишившись этого восходящего потока...' В глазах Монтескью Пруст существовал лишь благодаря похвалам, которые расточал ему.

После выхода 'Свана' у автора появилось ощущение провала: 'Слово 'триумфатор' заставляет меня горько усмехаться (благодарение Богу, мое горе не подавляет надежду). Если бы вы меня увидели, то поняли бы, что я вовсе не похож на торжествующего человека'. Некоторые похвалы друзей, которым он посылал 'Свана' - увы! - доказывали, что те его не читали. Марсель Пруст госпоже Гастон де Канаве: 'Благодарю вас за то, что вы говорите о моей книге. У меня столько неприятностей с тех пор, как я ее написал, и я так мало о ней думаю, что совершенно ее забыл, так что, видимо, ошибаюсь, полагая, что нигде не говорил там о 'горечи и разочаровании первого причастия', ни даже вообще о первом причастии. Но думаю все же, что, скорее, это вы что-то напутали. В любом случае, felix culpa[212], как говорил Ренан, поскольку это подарило мне воспоминание о вашем собственном первом причастии, в котором для меня заключено столько поэзии! Еще раз благодарю вас за ваш милый ответ, поспешность которого усугубляет его приятность. Если вы не сочтете меня слишком педантом, то римляне говорили: Qui cito dat bis dat - кто дает быстро, дает дважды...' [213]

Но партия, думал он, еще не сыграна. В июне 1914 года он объявил госпоже Строс ('любезно' пожелавшей вновь увидеть персонажей, к которым проявляла тем больше любопытства, что уже знала от Марселя о той роли, которую сыграет в продолжении книги) о первых оттисках у Грассе: 'Не позволяйте обескуражить себя; я полагаю, что некоторые части с мучениями и влюбленностью не слишком вас разочаруют. Там есть разрыв, а также сцена, где одна и та же женщина увидена глазами двух разных мужчин, из которых один любит ее, а другой не любит, и где, кажется, есть немного боли и человечности. Но я стыжусь говорить о себе подобным образом...'

С появлением первого тома Грассе при поддержке Луи де Робера стал хлопотать о Гонкуровской премии для 'Свана'. Дружба с Леоном Доде делала их замысел не столь уж химеричным, и Пруст тотчас же ухватился за эту надежду, потому что страстно желал приобрести многочисленных читателей. Тщеславие? Можно ли всерьез обвинять в этом человека, который так долго терпел одиночество и безвестность? Нет, естественная тревога писателя, знающего цену тому, что он посеял, и который делает все, что в его силах, чтобы уберечь пока еще хрупкое растение. Опасаясь, как бы премия не миновала его из-за того, что он считался богатым, или, по меньшей мере, весьма обеспеченным человеком, он всем и каждому писал, что разорен. 'Вы, быть может, заметите мне, что это ничуть не меняет дела, поскольку я, несмотря ни на что, из богатой семьи, немало вращался в свете и даже без денег выгляжу богачом...' Действительно, в ходе предварительных обсуждений о нем едва упомянули, и Гонкуровскую премию за 1913 год он не получил.

Другие голоса в его поддержку, гораздо более ценные, придут к нему из НРФ. Эта группа, уважения которой он жаждал так же сильно, как некогда внимания юных девушек из Бальбека, из-за литературного пуританства отнеслась к нему при первом знакомстве высокомерно. Правобережный роман[214], как его назвал Фернандес, вызвал недоверие у этого левобережного издательства. Тем не менее, после публикации Галимар и Ривьер дали книгу Анри Геону, чтобы тот сделал аннотацию для 'Нувель ревю франсез'. Геона роман 'воодушевил', и он пылко высказал это Ривьеру. Тот привлек внимание Жида, который при первом чтении лишь перелистал рукопись, и добился от него, чтобы теперь он прочел всю вещь целиком. Покоренный Жид написал Прусту со всей свойственной ему искренностью: 'Вот уже несколько дней я не выпускаю вашу книгу из рук; я насыщаюсь ею с наслаждением; я утопаю в ней. Увы! Зачем надо было, чтобы моя любовь сопровождалась такой болью?., отказ от этой книги останется самой значительной ошибкой НРФ (ибо я и сам в ней повинен) и одним из самых горьких сожалений моей жизни... Я чувствую, что испытываю и к ней, и к вам своего рода нежность, восхищение и особое расположение.,.'[215] Пруст ответил: 'Мой дорогой Жид, я по собственному опыту знаю, что испытать некоторые радости можно только при условии, что лишишься других, меньшего достоинства... Без отказа, без повторных отказов НРФ я не получил бы вашего письма... Радость получить (его) бесконечно превосходит ту, которую мне доставило бы опубликование в НРФ'. Но и это, последнее удовлетворение было ему теперь даровано. Совет НРФ 'единогласно и с энтузиазмом' высказался за издание двух остальных томов. Пруст Жиду: 'Вы же знаете, именно этой чести я больше всего добивался... но, хотя мой (договор) дает мне полную свободу, не думаю, чтобы я воспользовался ею, так как опасаюсь оказаться неучтивым по отношению к Грассе...'

В номерах 'Нувель ревю франсез' за июнь и июль 1914 года были опубликованы большие отрывки из 'Германтов' (на самом деле вошедшие потом в переработанном виде в 'Под сенью девушек в цвету'). Галимар настойчиво возобновил свои предложения опубликовать и эту книгу, и все последующие; Фаскель проявил раскаяние; Грассе, которому Пруст, смирившись с тем, что покажется неучтивым, сообщил о своем намерении перейти к Галимару, был искренне огорчен. Таким образом, автора, отвергнутого столькими издательствами, теперь оспаривали друг у друга все. В августе 1914 года разразилась война, среди прочих последствий вызвавшая временное закрытие дома Грассе. Пруст воспользовался этим предлогом, чтобы вновь обрести свободу. Разве не надлежит ему, говорил он Грассе, оберегать свое детище? Марсель Пруст Бернару Грассе: 'На вашем небосводе моя книга - всего лишь песчинка. Я не знаю, достаточно ли проживу, чтобы увидеть ее наконец вышедшей в свет, и вполне понятно, что, повинуясь инстинкту насекомого, чьи дни сочтены, я тороплюсь обезопасить то, что сам породил, и что останется жить вместо меня...' Грассе весьма великодушно уступил, и 'Сван' переселился к Галимару. Что касается продолжения 'Поисков утраченного времени', то война задержала его появление на пять лет. Это дало ему возможность плодиться дальше.

ВЛИЯНИЕ ВОЙНЫ НА РОМАН ПРУСТА 

В целом Пруст относился к войне подобно французам Святого Андрея-в-Полях. Марсель Пруст Полю Морану: 'Я не говорю вам о войне. Увы, я воспринял ее столь полно, что не могу от нее отгородиться. Не могу также говорить о чаяниях и опасениях, которые она мне внушает, как невозможно говорить о чувствах, которые испытываешь столь глубоко, что не можешь отделить их от самого себя. Она для меня не столько вещь в философском смысле слова, сколько некая субстанция, находящаяся между мной и прочими вещами. Как любят в Боге, так я живу в войне...' Человек Марсель Пруст никогда не говорил о фронте, об армии иначе, нежели в выражениях, вошедших тогда в обиход, отчасти потому, что принимал этикет и условности своего времени, отчасти же потому, что был 'особенно восприимчив к чувству чести и даже долгу чести'. Но если гражданин и светский человек проявлял сознательный конформизм, то романист без снисхождения и лжи наблюдал коллективные страсти, так похожие на страсти отдельных личностей, и отмечал, какие изменения происходят при этих высоких температурах в людях, классах, нациях. В характерах персонажей война произвела резкие перемены. Сен-Лу стал героем, которым всегда был, сам того не зная; Бришо от критики литературной перешел к критике военной; господин де Шарлю вспомнил своих баварских предков; госпожа Вердюрен, благодаря раздуванию шовинизма, вознеслась до самого высшего света.

Пруст сообщал Люсьену Доде о лицемерных 'занудствах' тыловиков, об 'очень воинственных' женских френчах, об их высоких гетрах, 'напоминающих гетры наших дорогих бойцов'. Его раздражали глупости газетчиков, писавших исключительно боши, Kultur, отказывавшихся слушать 'Тристана' и 'Тетралогию'[216] и не желавших, чтобы изучался немецкий язык. 'Литераторы, кроме одного-двух, считают сейчас, что 'служат' своим пером, и говорят весьма плохо обо всем этом... Впрочем, все важные особы невежественны, как дети. Не знаю, довелось ли вам прочесть статью генерала О... касательно происхождения слова 'бош', которое, по его утверждению, восходит к прошлому сентябрю, когда наши солдаты... и т. д. Видимо, он отродясь не беседовал ни с кем, кроме 'порядочных людей', иначе знал бы, подобно мне, что слуги и простонародье испокон веку говорили: 'бошская морда', 'бош вонючий'. Должен сказать, что с их стороны это порой довольно забавно (как в восхитительном рассказе механика у Полана). Но когда академики, обращаясь к народу, с показным задором говорят: 'бош' словно взрослые, сюсюкающие с детьми... это раздражает'.

Война наносила удары по окружению Марселя со всех сторон. Его брат Робер, майор медицинской службы, вскоре был ранен под Верденом и награжден. Рейнальдо попал на фронт, храбро сражался; но было в его поведении что-то, напоминающее 'Смерть Волка' [217] и это тревожило его друга. Бертран де Фенелон (Нонелеф, как звали его Оксебибы), 'самое умное, доброе и