V
Весна уступила место лету, нежность — желанию. Лотта была слишком мила, Гёте слишком молод. Порой в узких аллеях парка их тела соприкасались на мгновение. Иногда, распутывая моток ниток, срывая цветок, их руки встречались. Воспоминания о таких минутах не давали спать Гёте в течение целых ночей. Он с трудом дожидался утра, когда мог увидеть Шарлотту. Он узнавал до малейших оттенков переживания, испытанные им когда-то подле Фредерики, и это вселяло в него недовольство самим собой.
«Вторая любовь разрушает сущность того чувства, в котором заключается идея вечности и бесконечности». И так как она была неизбежна, то жизнь человека была лишь монотонной комедией.
В душные августовские дни, делавшие его неспособным к какой бы то ни было работе и оставлявшие его в течение целых часов у ног Шарлотты, он стал более предприимчив. Однажды он сорвал у нее поцелуй. Безупречная невеста, она уведомила об этом Кестнера.
Для нежного и серьезного секретаря положение стало затруднительным. Неосторожная фраза или упрек Лотте в бессознательном кокетстве — и все могло бы быть потеряно. Но Кестнер сумел проявить ту чуткость, которая составляет высшее искусство влюбленного. Он только подтвердил свое доверие к Шарлотте и поручил ей указать Гёте соответствующие границы. Вечером она попросила доктора остаться после ухода Кестнера и сказала ему, что он не должен обманываться, что она любит своего жениха, что она никогда не полюбит другого. Кестнер увидел догнавшего его Гёте с опущенной головой, довольно грустного, и он почувствовал себя очень счастливым и бодрым.
Странные и нежные отношения объединили отныне троих друзей. По примеру Гёте, не утаивавшего ничего, Кестнер и Шарлотта усвоили привычку говорить откровенно о своих чувствах. Любовь Гёте к Шарлотте служила вечером на террасе темой для долгих и приятных бесед. Они говорили о ней, как о явлении природы, одновременно опасном и интересном. День рождения Гёте был в то же время и днем рождения Кестнера. Они обменялись подарками. Кестнер подарил Гёте маленькое издание Гомера; Лотта дала ему розовый бант, который был приколот у нее на груди в день их первой встречи.
Кестнер подумывал принести себя в жертву. Он ничего не сказал им об этом, но записывал свои сомнения в дневник. Гёте был моложе его, красивее, интереснее. Может быть, он дал бы Лотте больше счастья. Но сама Лотта его успокоила, заявив, что она отдает ему предпочтение и что Гёте со своими блистательными качествами не создан для роли мужа. Кроме того, у влюбленного Кестнера в последний момент не хватило бы решимости.
Гёте скрывал свои страдания под маской естественной веселости. Оценка, сделанная Лоттой, твердость ее выбора оскорбляли его самолюбие. У него были порывы бурной страсти, во время которых он хватал в присутствии снисходительного Кестнера руки Шарлотты и целовал их со слезами.
Но даже в худшие моменты отчаяния он знал, что под этим пластом искренней грусти дремали глубокие слои безмятежной ясности, в которой он найдет когда-нибудь убежище. Как путнику, застигнутому грозой, ведомо, что, несмотря на дождь, солнце сверкает за тучами и что он обладает возможностью достичь местности, не затронутой грозой, так и Гёте в своих терзаниях предчувствовал, что скоро овладеет своим горем и, быть может, вкусит, описывая его, острую и болезненную радость.
Вечера становились короче и свежее. Сентябрьские розы облетели. Дьявольский друг Гёте, блестящий Мерк, прибыл в Вецлар; Шарлотта была ему представлена. Он нашел ее очаровательной, но предусмотрительно не сказал об этом Гёте. С равнодушной гримасой он дал ему совет уехать, полюбить другую. Доктор, немного разочарованный, подумал, что настало время оторваться от бесполезной и томительной страсти. Ему нравилось по-прежнему жить вблизи Шарлотты, чувствовать во время ночных прогулок прикосновение ее платья, принимать от нее микроскопические доказательства привязанности, скрытые от молчаливой бдительности Кестнера, — художник в нем был утомлен этими монотонными переживаниями. Он извлек из своего пребывания в Вецларе духовные богатства; он собрал коллекцию проникнутых чувством прекрасных пейзажей; жила была исчерпана, жатва собрана, — надо было уезжать.
«Надо ли действительно уезжать? Моя душа колеблется, как флюгер на верхушке колокольни. Мир так прекрасен; счастлив тот, кто может им упиваться не размышляя. Часто я раздражаюсь своей неспособностью к этому и произношу самому себе убедительные речи об искусстве наслаждаться настоящим…»
Но мир его звал, мир бесконечных обещаний. Он не хотел быть чем-нибудь, он хотел стать всем. Ему нужно было творить, строить свой собор. Каков он будет? Это оставалось тайной, было окутано туманом будущего. И этому смутному образу он собирался принести в жертву реальные радости! Он заставил себя назначить день отъезда и, уверенный в своей воле, предался страсти со сладостным исступлением.
Он назначил свидание своим друзьям в саду после обеда; он их поджидал под каштанами террасы. Они придут, сердечные и веселые; они не догадаются, чем этот вечер отличается от всех предыдущих. Но этот вечер будет последним. Властитель событий, доктор Гёте, это постановил, и ничто не могло изменить его решения. Отъезд был мучителен, но было приятно найти в себе силу уехать.
Он унаследовал от своей матери такое острое отвращение ко всякого рода сценам, что не мог вынести мысли о настоящем прощании. Он хотел провести последний вечер со своими друзьями в атмосфере спокойной и меланхоличной радости. Он вкушал заранее патетику этой беседы, когда двое из собеседников, ничего не зная об истинном положении вещей, бессознательно могли больно задеть третьего.
Он предавался этим мыслям, когда услыхал шаги Шарлотты и Кестнера. Он побежал им навстречу и поцеловал руку Лотте. Они дошли до конца грабовой аллеи, образующей в этом месте живописный уголок, потонувший в зелени, и сели в темноте. Сад при бледном свете луны представлял собой такую прекрасную картину, что они оставались долгое время в молчании. Затем Шарлотта сказала:
— Когда я гуляю при свете луны, я всегда думаю о смерти… Я верю, что мы воскреснем… Но, Гёте, встретимся ли мы друг с другом?.. Узнаем ли мы друг друга?.. Что вы думаете об этом?
— Что вы говорите, Шарлотта? — ответил он взволнованно. — Конечно мы встретимся. В этой жизни или в другой, но мы встретимся!..
— Друзья, которых мы потеряли, — продолжала она, — знают ли что-нибудь о нас? Чувствуют ли они все, что мы переживаем, думая о них? Образ моей матери находится всегда перед моими глазами, когда вечером я спокойно сижу среди ее детей, среди моих детей, когда они окружают меня так, как окружали бы ее…
Она долго говорила голосом нежным и печальным, проникнутым настроением этой ночи. Гёте думал, что, может быть, странное предчувствие побудило Шарлотту взять этот меланхолический тон, мало свойственный ее обычной манере. Он чувствовал, как слезы набегают ему на глаза; его охватило волнение, которого он хотел избежать. Несмотря на присутствие Кестнера, он взял руку Шарлотты. Это был последний день. Не все ли равно теперь?
— Надо расходиться по домам, — сказала она мягко, — уже поздно.
Она хотела принять свою руку — он удержал ее силой.
— Условимся, — сказал Кестнер пылко, — условимся, что первый, кто умрет из нас, даст о себе знать оставшимся в живых!
— Мы встретимся, — сказал Гёте, — в том мире или ином, но мы встретимся… Прощайте, Шарлотта. Прощай, Кестнер… Мы встретимся!
— Я думаю, завтра же, — сказала она, улыбаясь.
Она встала и ушла со своим женихом по направлению к дому. Гёте видел еще в течение нескольких секунд ее платье, белевшее в тени лип.
После ухода Кестнера, доктор бродил еще некоторое время по улочке, откуда был виден фасад дома. Он заметил как осветилось окно; это было окно Лотты. Немного позже оно вновь потемнело. Шарлотта спала. Она ничего не знала.
Романист был удовлетворен.
