Молчаливый полковник Брэмбл

— Однажды, когда я служил в Гималаях, в Читрале[13], — сказал он, — какой-то большой чин, находившийся от нас далеко в тылу, поставил перед нами совершенно бредовую учебную задачу, согласно которой в числе прочего наша артиллерия должна была преодолеть горную теснину между известковыми скалами, где с трудом мог бы протиснуться только очень тощий человек. Я дал ответную телеграмму: «Задание получено, немедленно вышлите сто бочонков уксуса». Из штаба мне вежливо ответили: «Просьба показаться начальнику медицинской службы для проверки ваших умственных способностей». Я им вторую телеграмму: «Перечитайте историю походов Ганнибала»[14].

— Вы в самом деле послали такую телеграмму? — спросил Орель. — Во французской армии вы предстали бы перед военным трибуналом.

— Все дело в том, — ответил майор, — что оба наши народа по-разному представляют себе свободу… Для нас право на юмор, право на занятия спортом и право первородства считаются «неотъемлемыми правами человека».

— В штабе бригады, — сказал падре, — есть капитан, которому, вероятно, именно вы преподали урок по части военной переписки. Недавно, не имея сведений об одном из моих молодых капелланов, покинувшем нас месяц с лишним тому, я обратился в бригаду со следующей запиской: «Священник Карлейль был эвакуирован 12 сентября; хотелось бы знать, поправился ли он и получил ли новое назначение». Ответ из госпиталя гласил: «1) На стационарном излечении. 2) Последующее назначение неизвестно». Офицер из штаба бригады сделал следующую приписку: «Неясно, подразумевает ли второй пункт воинскую часть, куда, возможно, будет направлен преподобный отец Карлейль, или же место его вечного покоя».

Итальянская ария завершилась триумфальными руладами.

— Какой голос! — вымолвил полковник и нехотя приоткрыл веки. — А теперь, месье, я вам сыграю вальс «Судьба».

Где-то невдалеке угадывались вспышки мгновенно взлетающих и медленно опускающихся осветительных ракет. Падре и доктор все еще толковали о трупах и осторожно переставляли маленькие шахматные фигурки из слоновой кости; грохот орудий и стрекот пулеметов, нарушая сладострастный ритм вальса, сливались с ним в некую фантастическую симфонию, и Орель увлеченно вслушивался в нее. Он продолжал писать письмо, составленное из легких стихов.

Смерть проходит, Судьба поет свою песню:
       «Поскорей, поскорей забывай!..»
Твои черные платья и вправду чудесны —
       Их шесть месяцев надевай.

Не хочу, чтобы здесь ты роняла слезы,
       Чтоб цветы на могилу клала,—
Для живых сохрани и улыбки, и розы,
       И все прочее, чем ты мила.

«Не корите меня, подруженька, если я впадаю в романтизм самого плоского свойства. Около меня сидят священник и медик. Они упорно разыгрывают из себя гамлетовских могильщиков…»

Не плачь обо мне: буду крепко спать —
       Без баркарол усну я,
И долго я телом своим питать
       Буду траву густую…

Но если однажды, в часы темноты,
       Осенним вечером длинным,
Свой лик мадонны захочешь ты
       Тронуть легчайшим гримом

Той смутной тоски, меланхолии той,
       Которую так любил я,
Тогда хоть на миг погрузись в покой —
       Забудь, что меня забыла[15].

— Месье, — сказал полковник, — нравится вам мой вальс?

— Бесконечно нравится, сэр, — искренне ответил Орель.

Полковник признательно улыбнулся ему.

— Тогда я снова сыграю его для вас, месье… Доктор, отрегулируйте граммофон потоньше, сделайте скорость пятьдесят девять. И не поцарапайте пластинку!.. На сей раз, месье, специально для вас.

III

Босуэлл. Но зачем же, сэр, он выразился именно так?

Джонсон. А затем, сэр, чтобы вы ему ответили именно так, как вы это сделали.[16]

Батареи засыпают, майор Паркер заполняет вопросники штаба бригады; ординарцы приносят ром, сахар и кипяток; полковник ставит граммофон на скорость 61, а доктор О’Грэйди толкует про русскую революцию.

— Это просто беспримерно! Чтобы революция оставила у власти тех, кто ее сделал. Значит, есть еще революционеры! Это лишний раз доказывает, как плохо у нас поставлено преподавание истории.

— Паркер, — говорит полковник, — прикажите подать портвейну.

— И все же, — замечает Орель, — честолюбие не единственная причина, побуждающая людей действовать. Революционером можно стать из ненависти к тирану, из зависти и даже из любви к человечеству.

Майор Паркер оторвался от своих бумаг.

— Я искренне восхищаюсь Францией, Орель, особенно в эту войну. Но есть одна подробность, которая шокирует меня в вашей стране. Позвольте быть откровенным: я имею в виду вашу страсть к уравнительности, ко всеобщему равенству. Когда я читаю историю вашей революции, то сожалею, что мне не довелось жить в то время. Уж поверьте, я бы как следует отдубасил Робеспьера, а заодно и этого мерзкого типа Эбера[17]. А эти ваши санкюлоты[18]!.. Господи, так и хочется вырядиться в пурпуровый сатин, расшитый золотом, и пощеголять в таком виде на пляс де ля Конкорд![19]

Доктор терпеливо переждал особенно замысловатую, спетую на грани какого-то исступления фиоритуру миссис Финци-Магрини, и заявил:

— Любовь к человечеству — это патологическое состояние сексуального происхождения. Оно часто