смешно ведь то, что они менее счастливы, чем мы, гораздо менее счастливы. Я вижу мою дочь… Интересно, спит ли она? Ты спишь, Изабелла?
Я не отвечала…
— Странно, что у нее такая сонливость, вот уже третьи сутки, — замечала моя мать.
— Зачем ее хлороформировали? — говорила г-жа Марсена. — Я сказала Филиппу, что ни за что не допустила бы этого на ее месте. Надо рожать детей самостоятельно. У меня трое детей. Правда, к несчастью, я потеряла двоих, но все они родились естественно. Эти искусственные роды вредны и для ребенка, и для матери. Я была страшно возмущена, когда узнала, что Изабелла оказалась такой неженкой. Я думаю, что во всей нашей семье (а Марсена живут в десяти округах) не нашлось бы ни одной женщины, которая согласилась бы на это.
— Вы думаете? — говорила вежливо моя мать, которая сама посоветовала захлороформировать меня, но в качестве жены дипломата считала нужным избегать конфликтов, которые могли бы разрушить общий фронт, образуемый ею и госпожой Марсена против молодого поколения. — Я вам говорила, — продолжала она, понизив голос почти до шепота, — я наблюдаю за своей дочерью. Разве она скажет, что несчастна? Филипп тут совсем не виноват, он очень милый муж и не больше других бегает из дому. Нет, все это из-за вечного самоанализа, из за копания в своей и в чужой душе, из-за ее беспокойств и тревог, из-за того, что она не перестает следить за барометром своей семейной жизни, «их любви», как она выражается… Как мнительные люди, которые считают себя больными, она создает болезнь… Разве мы с вами задумывались когда-нибудь над такими вопросами? Я лично очень мало. Я старалась помогать мужу в его карьере, я вела дом, что было достаточно трудно; оба мы были очень заняты, и все шло отлично. То же и с воспитанием детей. Изабелла говорит, что ей прежде всего хочется, чтобы у Аллана было более приятное детство, чем у нее. Но, уверяю вас, ее детство было совершенно не дурное. Я воспитывала ее немножко строго и не жалею об этом, вы видите результаты.
— Если бы вы ее не так воспитали, — говорила г-жа Марсена тоже очень тихо, — Изабелла не стала бы такой прелестной женщиной. Она должна быть вам очень благодарна, так же как и мой сын.
Я не шевелилась, чтобы не вспугнуть их. Разговор занимал меня. «Кто знает, может быть, они и правы», — думала я.
Они переставали соглашаться друг с другом, когда начиналось обсуждение вопроса о способе вскармливания Аллана. Свекровь находила, что я должна кормить ребенка сама и приходила в ужас от одной мысли о кормилице, особенно английской. А мать говорила мне: «И не думай, ты такая нервная, через три недели у тебя не станет молока, и ребенок к тому времени успеет расхвораться». Филипп тоже не хотел, чтобы я кормила. Но я приписывала этому решению символическое значение и упорствовала. Результаты получились такие, как предсказала моя мать.
Вообще все шло не так, как я представляла себе, когда мечтала о рождении этого ребенка. Я возлагала на него слишком большие надежды, и действительность не могла оправдать их. Мне казалось, что ребенок послужит новой и гораздо более прочной связью между мной и Филиппом. Этого не случилось. Филипп, правда, проявлял некоторый интерес к своему сыну. Он ходил взглянуть на него раз в день, болтал несколько минут по-английски с кормилицей, потом становился опять тем же Филиппом, которого я всегда знала, мягким, далеким, и легкая дымка скуки обволакивала его корректную и грустную нежность. Иногда мне даже казалось, что это было нечто гораздо большее чем скука. Филипп был печален. Он выходил из дому не так часто. Сначала я думала, что он просто жалеет меня, стесняется оставлять одну, пока я еще так слаба. Но несколько раз бывало, что, ожидая к себе мать или кого-нибудь из подруг, я говорила ему:
— Филипп, я знаю, все эти семейные разговоры тебе неинтересны. Позвони Соланж и пойди с ней в кино.
— Почему это ты вечно посылаешь меня к Соланж? — отвечал он. — Я могу прожить два дня и без нее.
Бедный Филипп! Нет, он не мог прожить и двух дней без нее. Не зная в точности почему, не имея никакого представления об интимной жизни Соланж, я чувствовала, что в их отношениях со времени ее возвращения из Марокко что-то изменилось и что Филипп страдал из-за нее.
Я не решалась задавать ему никаких вопросов, но по одному выражению лица могла следить за развитием этой внутренней болезни. В течение нескольких недель он похудел почти до неузнаваемости, цвет лица стал желтым, под глазами появились синие круги. Он жаловался, что плохо спит, и взгляд его стал неподвижным, как бывает у людей, страдающих бессонницей. За столом он был молчалив, но время от времени делал над собой усилие и пытался разговаривать со мной; я страдала от этого явного насилия над собой еще больше, чем от его молчания.
Рене как-то навестила меня и принесла платьице для Аллана. Я сразу заметила в ней перемену. Она прекрасно наладила свою трудовую жизнь и говорила о докторе Голене в выражениях, наводивших на мысль об ее интимной близости с ним. Об этой связи уже несколько месяцев шли разговоры в Гандумасе, но там всегда отрицали ее. Семья предпочитала сохранять дружеские отношения с Рене и была бы огорчена, если бы пришлось во имя соблюдения морального кодекса не принимать ее, поскольку добродетель ее перестала быть непреложной, как математическая аксиома. Но, когда я увидела ее, я поняла, что Марсена сознательно или бессознательно ошиблись. Рене была весела, оживленна и имела вид женщины, которая любит и которая любима.
Со времени моего замужества я очень отошла от нее, и бывали минуты, когда я находила ее сухой и почти враждебной мне, но в этот день мы как-то сразу нашли тон наших прежних дружеских бесед. Мы заговорили о Филиппе, и тут впервые, с большой прямотой и искренностью, Рене сказала мне, что любила его и сильно страдала, когда я вышла за него замуж.
— В то время, Изабелла, я почти ненавидела вас, но потом я перестроила свою жизнь, и все это кажется мне сейчас чем-то чуждым, посторонним… Самые сильные чувства умирают, вы не находите? И потом смотришь на ту женщину, какой ты была три года назад, с таким же любопытством и с таким же безразличием, как если бы это была не ты, а другая.
— Да, — ответила я, — может быть. Но я еще не дошла до этого. Я люблю Филиппа как раньше, и даже гораздо больше. Я чувствую, что теперь способна для него на жертвы, которых не принесла бы всего шесть месяцев тому назад.
Рене смотрела на меня некоторое время молча, взглядом врача.
— Да, я верю вам, — проговорила она наконец. — Видите ли, Изабелла, я только что сказала вам, что ни о чем не жалею, но это гораздо больше. Вы позволите мне быть совсем откровенной? Я поздравляю себя каждый день с тем, что не вышла замуж за Филиппа.
— А я — с тем, что вышла.
— Да, я знаю. Это потому, что вы его любите и что вы, как и он, научились искать счастья в страданиях. Но Филипп ужасный человек, я не хочу сказать дурной, напротив… ужасный, потому что он «одержимый»… Я знала его еще ребенком. Это был уже тогда тот же человек, что сейчас, с той, может быть, разницей, что в то время в нем заключались еще в потенции другие Филиппы. Потом явилась Одиль, которая зафиксировала навсегда его индивидуальность любовника. Любовь связана для него с известным типом женского лица, с известным безрассудством в поступках, с известной грацией, немного волнующей и тревожной, но не очень честной… И так как он в то же время обладает обостренной впечатлительностью, этот тип женщины, единственный, который он может любить, делает его очень несчастным… Разве это неверно?..
— И верно, и неверно, Рене. Вам может показаться смешным мое утверждение, что «я любима», но все-таки Филипп меня любит, я не могу в этом сомневаться… Только в то же время — и в этом вы правы — ему нужны еще другие женщины, не такие как я, женщина типа Одиль, типа Соланж… Вы знакомы с Соланж Вилье?
— Очень хорошо… Я не решалась сказать вам, но именно ее я имела в виду.
— Можете говорить спокойно, я не ревную. Это прошло… Скажите, говорят, что Соланж любовница Филиппа?
— О нет!.. Напротив, говорят, что во время последнего пребывания в Марокко она влюбилась в Роберта Этьена. Вы знаете его? Того, что написал такую интересную книжку о берберах… Все последнее время в Марракеше она не расставалась с ним. Скоро он вернется в Париж… Это крупный писатель и интереснейший человек. Голен хорошо знает его и относится к нему с большим уважением.
