Прошло немного времени, и Шалон также получил свой крест. Вручая ему ходатайство, которое он должен был подписать, я был несколько раздосадован тем, что он всё это воспринял как нечто вполне закономерное. И я имел неосторожность сказать ему, что нам было нелегко вырвать для него эту награду.
— В самом деле? — спросил он. — А я, наоборот, полагал, что это чрезвычайно просто.
— Да, разумеется, если бы мы могли перечислить твои заслуги…
Но удивление его было так велико, что я поспешил переменить разговор.
Друзья и почитатели Шалона устроили в его честь небольшой банкет. Ламбэр-Леклерк привёл с собой министра национального просвещения, оказавшегося человеком весьма неглупым. Пришли также два члена Французской академии, член Гонкуровской академии, актрисы и просто светские люди. Атмосфера с самого начала была весьма приятная. Человек, если только не мучит его зависть или страх, в общем животное незлобивое. А Шалон никому не мешал и каждому был симпатичен. Уж коль скоро представилась возможность обласкать его, все были рады стараться. В глубине души гости понимали, что герой вечера — это фикция, которую они сами создали. Они были даже признательны ему за то, что своим существованием он всецело обязан их покровительству, и в причудливом взлёте его фортуны видели некое подтверждение собственного могущества — ведь только они исторгли эту славу из небытия. Людовик XIV неизменно благоволил к людям, которые были обязаны ему всем, и эта королевская черта всегда присуща избранникам судьбы.
За десертом один из поэтов прочитал прелестные стихи. Министр произнёс небольшую речь «в тоне тёплой дружеской иронии», как сказали бы братья Гонкуры. Он говорил о скрытом от глаз непосвящённых, но глубоком влиянии Шалона на современную французскую литературу, о его таланте собеседника, о Ривароле и Маллармэ. Все обедавшие поднялись из-за стола и стоя приветствовали героя вечера. Затем Шалон произнёс ответную речь, исполненную изящества и скромности. Его выслушали с большим участием и непритворным волнением. Одним словом, бывают же удачные вечера, а этот вечер оказался на редкость приятным.
Я отвёз Шалона домой в своём автомобиле.
— Всё было очень мило, — сказал я ему. Лицо его осветилось счастливой улыбкой.
— Да, не правда ли? — отозвался он. — Но самое большое удовольствие доставила мне полная искренность всех гостей.
И он был прав.
Таким образом, карьера Шалона предстала нашим радостным взорам во всём великолепии, ровная и прямая, как королевская дорога. Ни единого пятнышка на ней, ни одного провала — преимущество ничтожества в том и состоит, что оно неуязвимо. В мечтах мы уже видели ленточку Почётного легиона в петлице нашего друга, а потом и галстук, свидетельствующий о принадлежности к высшим чинам этого ордена. Уже в некоторых знакомых домах поговаривали о том, не пора ли избрать Шалона в Академию. Княгиня Т. как-то даже коснулась этого вопроса в беседе с академиком, от которого зависели выборы «бессмертных». Он ответил:
«Да, мы уже и сами подумывали, но сейчас это ещё несколько преждевременно». Лицо Шалона постепенно обретало ту прекрасную просветлённость, которую даёт высшая мудрость или же полнейшая праздность, что, впрочем, быть может, одно и то же.
Как раз в это время к нему вдруг начала проявлять интерес миссис Глэдис Пэкс. Глэдис Ньютон Пэкс была богатой и хорошенькой американкой, которая, как почти все богатые и хорошенькие американки, проводила (да и сейчас проводит) большую часть года во Франции. У неё прекрасная квартира на улице Франциска I и дом на юге Франции. Её муж, Уильям Ньютон Пэкс, был председателем правления «Юниверсл раббер компани» и нескольких железнодорожных акционерных обществ. Сам он жил в Европе только во время отпуска.
Все мы были давно знакомы с Глэдис Пэкс, которая страстно увлекалась современной литературой, живописью и музыкой. В пору дебюта Бельтара она уделила ему много внимания. Она покупала его картины, заказала ему свой портрет и помогла получить заказ на тот самый портрет миссис Джэрвис, который положил начало его славе художника. Два года подряд она говорила со своими друзьями лишь об одном Бельтара, давала обеды в честь Бельтара, устраивала выставки Бельтара и, наконец, пригласила его провести зиму в её доме в Напуле, чтобы он мог там спокойно поработать.
Вскоре к Бельтара пришёл успех, а успех начисто убивал интерес миссис Пэкс к своему протеже. Глэдис отличалась замечательным умом, но в своей любви к искусству напоминала некоторых биржевых спекулянтов — тех самых, что пренебрегают ценными бумагами и упорно интересуются лишь акциями, ещё не известными широкой публике, но перспективными, как показывают добытые ими секретные и точные сведения. Ей нравились писатели, которых никто не издаёт, безвестные драматурги, чьи пьесы в лучшем случае раза три показал какой-нибудь авангардистский театр, музыканты типа Эрика Сати (до того, как у него появились последователи) или же эрудиты, посвятившие себя какой-нибудь редкой области знания, вроде индийских религиозных книг или китайской живописи.
Впрочем, среди людей, которым она покровительствовала, не было ещё ни единой бездарности, не было даже посредственности. Глэдис предприимчива и наделена вкусом. Но страх впасть в банальность, вульгарность способен отвратить её от самого лучшего, что есть на свете. Я не могу представить себе Глэдис Пэкс зачитывающейся Толстым или Бальзаком. Она одевается отлично, у лучшей портнихи, но тотчас бросает платье, даже самое изящное и любимое, как только узнает, что у него появился двойник. Точно так же она обращается со своими писателями и художниками:
как только её подруги начинают их признавать, она «уступает» их другим.
Кажется, я сам виноват в том, что она взяла на прицел Шалона. Однажды на обеде у Элен де Тианж меня посадили рядом с Глэдис. Случилось так, сам не знаю почему, что мы заговорили о Шалоне, и, помнится, я сказал:
— Нет, он никогда ничего не издавал, но у него большие замыслы и некоторые работы уже начаты…
— Вы видели их?
— Да, но я ничего не могу о них рассказать. Это чрезвычайно беглые наброски.
Я говорил без всякого умысла, но этого было достаточно, чтобы возбудить любопытство женщины типа Глэдис Пэкс. Сразу же после обеда она захватила Шалона в плен и, к великой досаде Элен, любившей, чтобы на её приёмах гости свободно переходили от одной группы беседующих к другой, весь вечер не отпускала его от себя. Я наблюдал за ними издали. «Мне следовало бы предвидеть это… — говорил я себе. — Ну, конечно же, Шалон для Глэдис Пэкс — прямо находка. Она ищет что-то свежее, никому не известное. Но никто не может похвастаться более узким читательским кругом, чем Шалон, у которого вообще нет читателей. И где найти что-либо более недоступное публике, чем его произведения, которые даже не написаны? Физик, добивающийся всё большего разрежения воздуха в баллоне, стремится к абсолютному вакууму. Так и Глэдис Пэкс — в поисках таланта, почти ни в чём себя не проявившего, неизбежно должна была столкнуться с пустотой. В лице Шалона она обрела её. Это подлинный венец карьеры для обоих. Видно, я одним махом осчастливил двоих».
В самом деле, следующий день ознаменовал начало эры Шалона в жизни Глэдис Пэкс. Было условлено, что он обедает у неё три раза в неделю, что она придёт к нему взглянуть на рукописи, а зимой увезёт его в Напуль, «чтобы он мог спокойно поработать». Несколько дней меня мучил страх при мысли о первом знакомстве Глэдис Пэкс с рукописями Шалона. Я опасался, что даже она сочтёт его заметки слишком незначительными. Но, как оказалось, я проявил излишнюю трусость и ошибся в своих предположениях. Я встретил Глэдис на другой день после её визита к Шалону — она была в восторге.
— There is more in this[6]… — сказала она мне. — В заметках и замыслах вашего друга — больше оригинальных мыслей, чем в пространных сочинениях Генри Джеймса…
Всё шло отлично.
Эта духовная идиллия продолжалась около двух месяцев. За это время Глэдис Пэкс успела оповестить весь Париж о том, что она решила заняться изданием произведений непризнанного гения, иначе говоря — нашего Шалона. Она уже нашла издателя и теперь была занята поисками переводчика, который перевёл бы
