Хлюпанье дождя, шум поднявшейся Ользы и гудки паровоза вызывают в памяти такую же дождливую, враждебную человеку ночь, когда не замолкая выли сирены, а инженер Целестин Рацек бежал на шахту «Глубокая».
Помню, странная это была ночь. Тревожно выли сирены на шахтах «Кароля», «Яна», «Францишки» и на «Глубокой», и четырехголосое их завыванье вселяло ужас. Вместе с тем подсознательно просыпалась подленькая радость: что-то происходит и это что-то заполнит бессмысленную пустоту нашей жизни; словно на огромных крыльях нетопыря несутся невиданные события, теперь только жди — и можно будет вволю насытить изголодавшиеся глаза и уши.
Давно уже не случалось ничего из ряда вон выходящего. Один за другим тянулись серые, однообразные дни. Не горели амбары в имении графа Лариша, хотя люди ждали такого пожара, — по Карвине и окрестностям кружили слухи, будто между бревнами амбаров кто-то воткнул записки с предупреждением, что их пожгут. Но они не горели, и люди напрасно тешили себя надеждой. Никто никого не пырнул ножом на танцульках у Гаубенштока, Шраммека, Глязераи и Циффера. И ни одна девушка не утопилась в Черном пруду возле шахты «Яна», хотя у многих уже заметно раздулся живот. Даже воры не взламывали несгораемые шкафы в конторах дирекции. Давно уже не было человеческих жертв в шахте, и никто не повесился в Суском лесу или в деревянной уборной.
Итак, ничего не происходило, и люди приуныли.
А тут сразу четырехголосый вой сирен!..
Я было подумал, так же как и те, кто еще не спал, и те, кто в тот момент проснулся, будто наконец горят амбары графа Лариша. И еще я подумал, так же как подумали они: «Странное дело! Проливной дождь — и вдруг пожар! — .» А может, это пылает замок графа Лариша? Если бы загорелся домик шахтера, сирены бы так не выли.
И тогда у меня отчаянно сжалось сердце, хотя сердце у меня было глупое, раз оно против моей воли радовалось, что «происходят события». Легко было сообразить, что никакой амбар графа Лариша не загорелся, ни его замок, ни домик шахтера, ни дурацкий сарай или конюшня, — произошло большое, страшное несчастье.
Пламени или зарева не было видно. Стояла непроглядная ночь, насыщенная шумом Стонавки и хлюпаньем дождя. В ночной тьме сонно поблескивали маленькие огоньки, колыхавшиеся на высоких мачтах во дворах шахты. Огоньки были жалкие, сиротские и ничего не объясняющие. Сирены по-прежнему жалобно выли.
Люди выбегали из домов.
— Что случилось?
— Катастрофа! Неужели вы не слышали страшного грохота под землей?!
Да, грохот слышали все. Затряслись стены, зазвенели стекла в окнах, тарелки и стаканы в шкафах, святые образа сорвались со стены, и тогда всех пронзило предчувствие, что надвигается смерть. Если уж святой образ упал со стены, значит, смерть у порога.
Люди, сидевшие за столом, цепенели и шепотом спрашивали:
— Что это было? Что случилось?
Никто не знал, что это было. Может, взлетел на воздух склад динамита на шахте «Генриетта»? Может, на какой-нибудь шахте взорвался паровой котел?
А потом загудели в четыре голоса сирены.
И люди снова спрашивали друг у друга:
— Что случилось?
Но теперь уже нашлись и такие, что могли ответить:
— Не слышали? Несчастье на шахте графа Лариша! Вспыхнул газ! Взрыв! Задыхается и гибнет вся ночная смена!
— О, Иисусе, Мария!.. — горестно восклицали люди и спешили на шахты «Яна», «Кароля», «Францишки» и на «Глубокую». Бежали шахтеры, которые готовились к спуску в шахту на ночную или утреннюю смену. Бежали жены и дети шахтеров, которые уже находились в шахтах. Бежали и те, кто стремился насытить голодные уши и голодные глаза.
«Иисусе! Сегодня случилось то же, что было в году… сейчас, сейчас… когда же это было? — думали они по дороге, и мысли были испуганные, нескладные, вроде вытаращенных совиных глаз. — Ах, да! Тогда писали — год 1885! Значит, то же произошло девять лет назад! Такой же подземный грохот, такой же пожар в шахтах «Яна» и «Кароля» и такой же вой сирен. Только тогда не шел дождь! И еще тогда лежал снег, хотя уже было начало проклятой весны! На третий день, когда хоронили сто семьдесят покойников, птицы возвращались из теплых стран — ласточки, дрозды, дикие гуси и аисты. Неужели сегодня случилось то же самое? О, Иисусе, Мария!..»
Я тех событий не помнил, но люди постарше помнили. Тощий ксендз, читавший скорбную проповедь в карвинском костеле, назвал день катастрофы «днем божьего гнева». Ксендз говорил с амвона, похожего на пузатую ладью в стиле барокко, вздымающуюся на серебряных волнах моря. Из моря высовывались посеребренные головы каких-то дьявольских чудищ. Надутый парус над головой проповедника тоже был серебряный, а канаты — золотые. И тощий проповедник, стоя в этой странной ладье, выбрасывал из себя громкие, крылатые слова о дне божьего гнева.
Неужели господь бог вновь прогневался на карвинских шахтеров и наслал на них ночь своего гнева?.. Может, он и вправду прогневался из-за того, что они не ходят в костел, не постятся, хлещут водку, которую корчмари подкрашивают купоросом, безобразно сквернословят, обзывают бранными словами графа Лариша и ксендзов, прелюбодействуют с распутными бабами в кустах, во ржи или прямо в шахте за трубой? Ведь я своими глазами видел, как Рудек Вытжинс тискал сортировщицу Ганку Балярус за трубой котельной на «Глубокой»!.. Потом Ганка ходила брюхатая и в конце концов родила мертвого ребенка.
Так неужели из-за этого настала ночь божьего гнева?..
Вместе со всеми я бежал к шахтам «Яна» и «Кароля». Дождь хлестал по глазам, люди спотыкались, падали в лужи и топкие ямы, ругались, причитали, плакали и шептали слова молитвы. А потом?
Потом был ад.
Клети поднимались из задымленных шахт, а из клетей, шатаясь, как пьяные, выходили шахтеры. Глаза безумные, волосы, ресницы и усы опалены. Клети стремительно, со свистом, опускались и выныривали с шахтерами из дыма, рвущегося из четырех шахтных колодцев. Это были рабочие смены с четвертого и пятого горизонта. А с шестого горизонта никто не поднимался, там собирала свой черный урожай смерть.
А сирены все выли и выли!..
В тусклом свете фонаря, висевшего на мачте, я увидел инженера Целестина Рацека. Он бежал, задыхаясь, без шапки. Густые черные волосы, всегда так красиво зачесанные, с ровненьким пробором посредине, пахнувшие фиалковым бриллиантином, его великолепные черные волосы намокли, растрепались, слиплись. Глаза у Рацека почернели, хотя вообще были голубые. Губы стиснуты. Всегда, сколько я помню, у него на губах играла добрая, вроде как бы детская улыбка, и от этого казалось, будто он сосет очень сладкую конфету. А теперь он крепко стиснул губы.
— Целюсь! Целестин! — неслись ему вслед два девичьих голоса.
Это его сестры — Владка и Стася. Я их хорошо знал. Ведь я часто приходил с матерью на квартиру инженера Рацека. Мать стирала белье, колола дрова, приносила в ведрах из сарая уголь для трех комнат и кухни, а я ей помогал. Стася была милее Владки. Владка была стареющая девица, сварливая и резкая. Губы узкие, с опущенными книзу уголками, выражение лица кислое, словно она выпила уксусу.
Стася была полной противоположностью Владки. Прежде всего у нее была очаровательная улыбка, об этом она, конечно, знала и потому постоянно улыбалась. И уж если я приходил помогать матери, так только ради Стасиной улыбки. Где-то я вычитал, что от улыбки ребенка разверзается небо. Вот так и предо мной словно разверзалось небо, когда я видел улыбку Стаси, хотя она была вовсе не ребенком, а шестнадцатилетней девушкой, белокурой, голубоглазой, с ямочками на щеках, притом удивительно нежной, стройной, а ладошка у нее была такая узкая, что мне ничего не стоило защемить ее своими пальцами. Стася обладала тем удивительным обаянием, какое я приписывал только святым девам на иконах в карвинском костеле. И я частенько ловил себя на том, что любуюсь ею воистину как святым образом.
— Не гляди так на меня, — смеялась Стася, — а то сглазишь!
