венгерски, а когда бывал пьян, что с ним случалось нередко, пел итальянские песенки.
Может, мне и удалось бы освободиться из-под влияния Эрики. Она производила двойственное впечатление: о казалась грязной девкой, то обиженным ребенком. Иногда она бывала циничной до омерзения, иногда мягкой, доброй и преданной. Я боялся ее, и вместе с тем меня к ней тянуло. Моя мать умерла от воспаления легких недели через две после катастрофы в шахте графа Лариша. Я был сиротой. Никого у меня не осталось, кроме сварливой тетки в Маркловицах.
Когда я пришел к ней после похорон матери, она ска-ала:
— Иди в люди, зарабатывай себе хлеб!..
Ну, я и пошел в люди за хлебом, но часы инженера Рацека оставил у нее. Попросил тетку припрятать их. Она согласилась.
В присутствии Эрики я не испытывал такого горестного чувства сиротства. И все-таки я ушел бы от нее, если бы не соблазнительная перспектива беззаботно побродить по миру. А неведомый мир изо всех сил манил меня. Я представлял себе путь через горы и долины, мне виделись незнакомые — реки, придорожные колодцы и часовенки, отдых в тени лип или пиний, новые люди, детишки, море… О, море!.. До чего же мне хотелось увидеть море! Этакое огромное, необозримое море с бурями, молниями, штормами, большими волнами с белыми барашками, ревущее море… А встречи с ветром… Летит ветер откуда-то с конца света и несет с собой запах вольных просторов, солнца, земли…
Ну, я и остался.
Спал я в полотняной палатке паноптикума, а не в цыганском фургоне хозяина, как мне обещала Эрика. По вечерам, после скудного ужина, я брал одеяло и подушку, набитую сечкой, спихивал Самсона и ложился на его место. Надо мной на корточках сидела Далила с ножницами и таращила на меня глаза Если ночь была лунная, рассеянный бледный свет просачивался сквозь полотняную крышу. Тогда мне казалось, будто восковые фигуры разморил глубокий сон и им грезятся сладкие видения.
За полотняной стеной палатки шумел чужой город, и в его шуме жил своей жизнью цыганский фургон Наврата. Иногда оттуда доносился крик Эрики, иногда проклятия, которые изрыгал хозяин, а иногда там бывало тихо В тишине этой созревало черное преступление. Так по крайней мере мне казалось.
Я уже знал, что хозяин бьет Эрику, принуждая ее к сожительству.
— Почему ты от него не убежишь? — спросил я однажды.
— Не могу…
— Почему не можешь?
— Он меня шантажирует.
— Что?
— Шантажирует! Грозит, что расскажет жандармам.
— Что расскажет?
— Что я воровка.
— А ты разве воровка?
— В другой раз тебе объясню!
Однажды дождливой ночью она рассказала мне все. Когда я проснулся на ложе Самсона, вместо Далилы с ножницами я увидел над собой Эрику.
— Ты чего? — удивился я.
— Хочу быть с тобой! — и она легла рядом.
— А хозяин?
— Валяется пьяный… Я хочу наконец быть с тобой… Это была удивительная, безумная ночь. Да, Эрика рассказала мне все. Наврат продает ее мужчинам на одну ночь. Придет человек в паноптикум, заглядится на голую морскую деву в стеклянном бассейне, поговорит с хозяином, очень легко получит его согласие, и Эрике приходится проводить ночь с каким-нибудь мерзавцем. Обычно ее приглашают пожилые люди. Под утро Эрика возвращается и хозяин отнимает у нее деньги. А если она мало принесет, избивает ее кнутом. Велит ей красть. И когда старый боров засыпает, она крадет деньги из бумажника. Крадет она не только деньги. Иногда часы с ночного столика, иногда кольцо — всегда найдется, что стащить…
С тех пор она часто приходила ко мне на мое самсоново ложе. Однажды она сказала:
— Заведи все фигуры! Хозяин дрыхнет пьяный. Не услышит.
Ну, я завел. Паноптикум ожил. Зрелище было чудовищное. В тусклом свете луны фигуры качались, двигались, махали руками, вертели головами, скрипели и вздыхали.
Эрика подошла к Юдифи и Олоферну. Олоферн вяло перебирал ногами и тяжело дышал, а Юдифь мотала своей головой и одновременно потрясала отсеченной головой Олоферна и кривым турецким кинжалом.
— Видишь? — прошептала Эрика. — Это я! Это не Юдифь, это я, Эрика. А Олоферн — мой хозяин. Юдифь отсекла голову Олоферну! Я отсеку голову этому бугаю!.. Кухонным ножом!.. Я уже его наточила… Когда хозяин уснет… Но пока еще рано! Придет время…
— Не болтай, Эрика!
— Увидишь! — воскликнула она и, крадучись, побежала к цыганскому фургону.
Мы путешествовали по дальним странам. Где мы только не были! Всюду! В Словакии и Венгрии, в Нижней Австрии, Штирии, Истрии, Словении… Переходили мы из деревни в деревню, из городка в городок. Больших городов мы избегали, а если не удавалось их обогнуть, «раскидывали шатер» в предместье. Потом снова пускались в путь. Я сидел на телеге и подгонял Фрица. Фриц был тощий и с трудом поспевал за цыганским фургоном хозяина. На мою телегу были погружены восковые покойники, шарманка и разрисованная полотняная палатка. Хозяин сидел у окошка фургона, держал вожжи, высовывал свою омерзительную голову и понукал Брауна. Эрика возилась на кухне, стряпала обед или ужин — как случится.
В конце концов мы добрались до Любляны и в предместье «раскинули шатер», как сказал бы поэт. Прошло уже четыре месяца с того времени, как я стал работать в паноптикуме. Мало-помалу надвигалась осень. Днем еще бывало тепло, даже жарко, однако по ночам меня пробирал холод. Спать под тонким одеялом на ложе Самсона было не очень-то приятно. Да и вши не давали мне покоя.
На третий день после того, как мы обосновались в предместье Любляны, произошло то, что предсказывала Эрика. Поздно вечером хозяин вернулся из города в стельку пьяный. Он шатался, что-то бормотал по-венгерски, то и дело падая с приставной лесенки, когда поднимался в цыганский фургон, потом все-таки вскарабкался и залез внутрь. Я все слышал, потому что не спал и ждал Эрику — она всегда приходила ко мне, едва только раздавался пьяный храп Наврата.
Ждал я недолго.
Раздался звериный крик хозяина и одновременно визг Эрики. Мне показалось, что она меня зовет. Я выбежал из палатки. Она в самом деле звала меня:
— Иоахим! Иоахим!..
Я ворвался в фургон. С потолка скупо сеяла свет керосиновая лампа. Я увидел, что хозяин старается повалить Эрику на кровать, а девушка вырывается, кричит, царапается. И снова дьявол ослепил меня. Я сорвал со стены кухонный нож и бросился к ним. Эрика уже лежала на кровати, а скотина-хозяин держал ее за руки.
— Хозяин! Отпусти ее! — крикнул я и изо всех сил пнул его в зад. Хозяин повернул ко мне голову, его маленькие злые глаза налились кровью. Изо рта текли слюни.
— Чего? Ах ты каналья! — пробормотал он и поднялся. Эрика вывернулась из-под его лап. Растрепанная, в порванной сорочке, она вскочила, вырвала у меня кухонный нож и рубанула хозяина по голове. Хозяин коротко рявкнул и упал на кровать. Эрика накинула платье и выскочила на улицу. Я за ней. Хозяина она не убила, и он теперь во всю глотку ревел в фургоне. Эрика захлопнула дверку, повернула ключ и втащила меня, безвольного и совершенно растерявшегося, в палатку паноптикума, подожгла ее и, не выпуская из рук ножа, стала плясать между пылающими восковыми фугурами и кричала, что она Юдифь, что она Юдифь… Потом мы убежали.
До Риеки добрались мы глубокой ночью. Усталые и голодные, отыскали на берегу заброшенный сарай. Это была наша последняя ночь.
Под утро меня разбудила гроза. Гром перекатывался с грохотом, словно в огромном лесу. Я сел, сквозь щели сарая сверкали молнии. Где-то совсем рядом шумело море.
