— Эрика! — прошептал я. Мне хотелось ее разбудить, чтобы вместе полюбоваться грозой на море. Она не отозвалась. Я пошарил рукой, думая, что она спит. Но ее не было. Я удивился и зажег спичку. Эрики нет!.. Есть только часы с цепочкой.
Я выбежал из сарая.
Море, великолепное, огромное, в свете молний показалось мне пугающе прекрасным. По черному небу носились молнии — зеленые и фиолетовые. Глаза на мгновение слепли, и под сомкнутыми веками такими же зигзагами носились маленькие зеленые и фиолетовые молнии. Море даже не шумело, оно рычало. Грохот грома перекатывался, как тяжелый шар, с одного края неба на другой. Молнии ударяли в высоко вздымавшиеся волны. И волны с пенящимися белыми гривами бежали мне навстречу. Они тоже рычали. Весь мир вокруг меня шумел, выл, рычал. А я был в центре этого хаоса.
— Эрика! Эрика! — кричал я порывистому вихрю. Вихрь в ответ плевал мне в лицо брызгами и свистел. Наверное, так свистят дьяволы, когда беснуются с ведьмами на Лысой горе.
— Эрика! Эрика! — кричал я.
Мой зов пропадал в реве моря и завывании вихря.
Я долго звал. Эрика не вернулась. У меня остались только удивительные воспоминания о ней и часы.
Воспоминания шумной гурьбой протискиваются теперь мою комнатушку, часы Эрики качаются в шкафу на цепочке и однообразно, размеренно что-то шепчут, а остальные шестеро часов тоже шепотом вторят им. За окнами стоит ночь поминовения усопших. Уже совсем-совсем темно, потому что на кладбище давно догорели все свечки.
Часы на башне костела медленно отбивают полночь…
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
Море было удивительно голубое. Оно было такой невероятной голубизны, что я поверил, будто старая Майка говорит правду.
— Майка, почему море такое голубое?
Дряхлая Майка поднимала голову, а глаза ее, похожие на острые глаза ящерицы, становились еще чернее.
— Что ты говоришь, сынок?
— Почему море такое голубое?
— Ангелочки божьи красили небо в голубой цвет. А раньше-то оно было серое. Краску развели в ведерках. Потом ангелочки подрались. Ведерки опрокинулись. Краска вылилась в море, вот море и стало голубым.
— А до этого оно было какое?
— Тоже серое.
— А если бы краска пролилась на землю?
— Земля не была бы такой серой, как сейчас!
— Видишь? — и она указала концом клюки на серый, выжженный солнцем пейзаж. Скалы и дороги были белые.
— И жизнь наша тоже была бы не серая, а голубая, как небо и море! — добавила она еще.
Майка сидела на камне в тени развесистой шелковицы. А я сидел рядом с ней и смотрел на море. Солнце было огромное, земля раскаленная, и воздух над ней дрожал, кузнечики и сверчки стрекотали под камнями, на камнях грелись серые ящерицы с глазами, как черные бусинки, а море шумело. Шум его напоминал тишину карвинской шахты. С той разницей, что тишина в шахте была черной, а шум моря казался мне голубым. Вдали мелькали белые паруса. Быть может, они были серые, но мне казалось, будто они белые. Между ними мелькал один-единственный красный парус. Это была лодка нашего соседа, рябого Едлича.
А иногда на море появлялось белое пассажирское судно, похожее на белую скорлупку. За ним тянулся черный шнур дыма.
Один только раз проплыл огромный военный корабль, тяжелый, серый, грозно дымивший.
— Это «Тегеттгофф». Я на нем служил! — объяснил мне мой хозяин, рыбак Кордич. Мы чинили сети и пили красное терпкое вино из глиняного кувшина. Я не любил чинить сети, но эту неприятную обязанность скрашивало терпкое вино Кордича. В голове возникал розовый шумок, я улыбался миру, море манило меня. Взять бы у Едлича лодку с красным парусом и поплыть куда глаза глядят, а ветры понесут!..
«Тегеттгофф» проплыл и растворился в лазури.
— Зачем такое судно?..
— Корабль! — поправил меня Кордич. У него был прекрасный орлиный нос, густые черные волосы, смуглое, бронзово-загорелое лицо, черные глаза, белые зубы. Когда он улыбался, зубы сверкали, и тогда улыбка его становилась хищной.
— Зачем такой корабль? Для чего он нужен?
— Чтобы убивать людей!
— Убивать людей?
— Ты думаешь, из его пушек стреляют по чайкам?
— Вовсе не думаю!
— Ну, тогда не канителься и плети веревки!
Разговаривали мы то ли по-словенски, то ли по-хорватски. У меня вообще были удивительные способности к языкам.
Я опять загляделся на море, потому что Кордич пошел за новым кувшином вина. Из глиняного кувшина пить вино было куда вкуснее, чем из стакана. Оно очень приятно пахло.
Кордич пошел в подвал, чтобы нацедить в кувшин вина из огромной бочки. А я смотрел на море. Море меня зачаровало. Впрочем, меня чаровало все — и море, и его безграничный простор, и лазурь, и белые паруса на горизонте, и ветер, и солнце, чайки, кузнечики и ящерицы.
Ящерицы подбегали к моей руке, прикасались к ней мордочкой или раздвоенным язычком и убегали. А иногда неподвижно сидели на камне, быстро-быстро дышали и смотрели на меня.
Итак, все меня здесь восхищало.
Когда-то в школе по рваной карте австро-венгерской империи меня учили, что море это называется Адриатическим. Между тем старая Майка, спавшая в хлеву вместе с двумя ослами, называла его Ядраном. Вообще все кругом так его называли. И Кордич, и гундосый приходский священник в засаленной сутане, портовые рабочие, рыбаки и некоторые швейцары из гостиниц в городке Раб.
Только худой учитель, смахивавший на копченую селедку, и ворчливые жандармы в высоких шапках с черной метелкой петушиного хвоста называли его «Adriatisches Меег» или Адриатикой.
Я вспоминаю обо всем этом теперь, когда греюсь на солнышке, сидя на могиле Кулеши, которому вздумалось умереть три дня назад. Могила пахнет свежей влажной глиной, а вокруг чирикают воробьи и горячий ветер носится между деревьями, над могилами и цветами. А я пыхчу трубкой и вспоминаю, как было на острове Раб, когда меня околдовало море.
Странно — небо надо мной сегодня такое же голубое, как небо над Ядраном. И по небу катится солнце, похожее на солнце над Ядраном. Солнце было влюблено в Ядран. Оно сыпало на него золотые мерцающие искорки, а в час заката притворялось, будто тонет в Ядране и оставляет на память о себе золотистую мерцающую дорожку — прямо от моих ступней и до самого края моря.
Золотистая морская дорожка тоже меня чаровала и вызывала в голове тот же золотой шум, как и вино Кордича, которое я потягивал из глиняного кувшина. Быть может, потому она меня так восхищала и притягивала, что мои дорожки были серые, каменистые, а иногда и белые, как на острове Раб.
Да, изрядно попутешествовал я по свету!..
