— Ты знаешь, что это такое?
— Война…
— Война! Война! — передразнил меня патер Кристофоро. — Конечно же, не пикник! Ну а грохот? Слышишь? Это наше контрнаступление! По всему фронту!.. Слышишь?.. Боже, зачем столько жертв! Все они, — патер указал рукой на долину, — все они погибнут…
— Почему они погибнут? Ведь фронт далеко!..
— Ступай! Сходи за своими камрадами! По крайней мере я хоть их спасу!..
У меня в голове стало проясняться. Значит, ночной бродяга, просивший, чтобы священник навестил больного… А ведь я знаю, что патер ночью никуда не ходил. Знаю, что оба они, преподобный отец и оборванец, долго препирались за закрытой дверью, кричали, ведь это совсем не обязательно, будто они ссорились, может, просто в чем-то друг друга убеждали, а потом бродяга ушел один, но вместо того, чтобы пойти в долину, стал карабкаться на каменный утес за приходским домом.
Я как раз стоял у окна и смотрел на Доломиты. Взошел месяц, стрекотали цикады, Пьяве шумела и серебрилась в лунном сиянии, из долины доносился приглушенный шум тысяч солдат, окрики, лающие голоса команды, стук повозок, рев мулов, ржанье лошадей, горели костры, и над всем этим перекатывался далекий, очень далекий грохот орудий. Грохот этот перекатывался по всему небосклону с востока, юга и запада.
Значит, началось итальянское контрнаступление!
И следовательно, свершилось нечто великое и грозное.
Но почему патер Кристофоро посоветовал старухам и детям схорониться в церкви на пригорке, а теперь уговаривает меня позвать сюда солдат со склада боеприпасов? И тут я догадался! Бродяга, постучавший ночью в окно, был итальянским Heckenschutzer!..
— Ваше преподобие! Я все знаю! Человек, приходивший к вам ночью, — итальянский партизан! Heckenschutzer!
Патер замахал руками.
— Если хочешь спасти свою душу, сделай то, что я просил! Я сам большего сделать не могу! Бог мне свидетель!.. — вскричал он и вытолкнул меня за дверь.
Я ушел. Орудия не переставали грохотать. По дороге двигались грузовики. По обочинам шли солдаты, подгоняемые окриками офицеров. С противоположной стороны, от Удине, возвращались грузовики с легкоранеными, ползли санитарные машины Красного Креста, проезжали офицерские легковые машины.
Я дошел до склада. Солдаты грузили ящики с боеприпасами, осторожно укладывали корзины с артиллерийскими снарядами. Они работали быстро и ловко, вспотевшие и злые, как черти. Не могло быть и речи о том, чтобы пригласить их к патеру Кристофоро отведать вина.
И все-таки я сказал сержанту, чего я от него хочу.
— Убирайся ко всем чертям, трепло окаянное! — заорал он на меня. — Разве ты не видишь, что творится?
— Но горло смочить стоит!
— Сукин сын! Итальянцы наступают вовсю, наш фронт прорван, а ты ко мне с вином лезешь! Коли твой поп так расщедрился, пусть пришлет сюда свое вино! Ну, катись! Понятно?
Было уже без малого десять часов.
Я вернулся в приходский дом и остановился перед дверью комнаты патера Кристофоро. Я не постучал и не вошел, потому что услышал, как он молится во весь голос:
— Господи! Я не виноват! Господи, прости! Я не виноват! Боже милосердный, возьми их души на небо. Я старался отговорить своих от этого дела, да не сумел. Они мстят во имя родины! Боже, прости мне, прости!..
Я громко постучал, все стихло. Дверь отворилась. Я едва узнал патера Кристофоро, до того он изменился!.. Смотрит на меня, как помешанный. Седые волосы растрепаны, глаза блуждают, весь трясется…
— Что с вами, ваше преподобие?
— Ничего! С богом поспорил! Солдаты идут?
— Нет! Не могут они прийти! Грузят на машины боеприпасы!
Патер Кристофоро заломил руки и отошел к окну. Я — за ним. Что же происходит? Что все это означает?
Вдруг нас тряхнуло, раздался чудовищный грохот. С потолка посыпалась штукатурка. Задрожала земля. Грохотало где-то в верхнем течении Пьяве. Патер схватился за голову, опустился на колени.
И тут я все понял. Итальянские партизаны взорвали плотину на Пьяве. А это в четырех километрах отсюда. Через несколько минут произойдет страшная катастрофа! Вода хлынет в долину и все затопит!..
Я выпрыгнул в окно и помчался к реке.
— Бегите! — кричал я. — Бегите! Плотина взорвана! Вас сейчас затопит!
Я кричал по-немецки, по-польски, уж и не знаю еще как… Пожалуй, на всех «австрийских» языках.
Когда в долине поняли, что случилось, вода уже устремилась к ним с чудовищным, диким, многократно усиленным ревом. Люди с криками побежали, толкая и давя друг друга, и не переставали кричать-Подкатил высокий вал. Огромная, пенящаяся, ревущая стена. Она обрушилась на людей, лошадей, мулов, орудия, автомашины и на деревню… Каменные домики разваливались, рассыпались. В долине стоял ад! Не один — сто, тысяча адов!.. Вода поднималась все выше и ревела все сильнее. Я повернул назад, заметив, что она несется ко мне. Река нагнала меня. Сбила с ног, швырнула в пучину. Захлестнула. Понесла. Я уцепился за утес. Утес был отлогий. Я вполз на его гребень и ухватился за ствол дерева.
Тут я увидел в долине легковую машину. В машине сидят высшие офицеры. Их трое. Один совсем еще молодой. Они что-то кричат, указывая на водяные валы. Шофер пытается повернуть назад. Молодой офицер выскакивает из машины, бежит. Гигантская волна обрушивается на машину, переворачивает и уносит. Шофер и оба офицера исчезают в водовороте. Молодой офицер падает. Вода опрокидывает его, несет, засасывает. Из воды высовывается рука. Пальцы судорожно сжимаются и разжимаются. Потом рука исчезает в бушующей воде. Снова появляется. Я уцепился за дерево, повис над водой, схватил руку!..
Ствол дерева трещал и гнулся, пока я возился с офицером и вытаскивал его на край утеса. В конце концов вытащил. Из последних сил подтянул его повыше, чтобы вода его у меня не вырвала. Подбежали какие-то солдаты и помогли. Понесли его на руках, уложили на траве. И только теперь я сообразил, что этого офицера в плаще на красной подкладке, это лицо с вытаращенными, как у утопленника, глазами, я где-то уже видел… На картине или на фотографии… Ну да, это же император Карл I!
И пока в долине ревело и клокотало, как в аду, и вода поглощала орудия, лошадей, мулов, ящики с боеприпасами, артиллерийские снаряды и людей, людей, много людей, вокруг нас столпились солдаты и офицеры, избежавшие потопа.
Они что-то кричали, лопотали, а я медленно погружался в непроглядный мрак.
Очнулся я в комнате патера Кристофоро на топчане. Склонившись надо мной, патер тихо читал молитву. Он был так бледен, словно его с креста сняли. Рядом с ним стоял какой-то офицер.
— Его величество светлейший император Карл I производит тебя в сержанты и посылает тебе часы в знак благодарности за спасение его жизни! — сказал он официальным тоном, положил на одеяло какую-то бумагу и часы, откланялся и ушел.
А патер Кристофоро нагнулся надо мной и вполголоса, на ломбардском диалекте, сказал мне всего- навсего:
— Конец Австрии!.. Конец войне!.. Выпей, брат!.. — И поднес к моим губам полный кувшин. Я пил, пил, пока все не выдул… А императорские часы, сверкая золотом, сонно тикали на моем животе.
Теперь они висят в шкафу на гвоздике, все так же сонно тикают и едва заметно покачиваются на цепочке. А я лежу, смотрю на них при свете керосиновой лампы и вспоминаю те удивительные дни.
За окошком ночь. В глубине ночи шумят полые воды Ользы, потому что дождь идет без перерыва три дня кряду. Весь урожай погибнет!..
Шум Ользы напоминает мне бушующую Пьяве.
