ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
История с часами шулера, быть может, самая трагическая. Часы эти стоили мне пять гульденов. Бедняга, он думал, что эти пять гульденов принесут ему счастье. Ни черта…
Я бы не вспомнил про эти странные часы с выгравированным на крышке именем «Иза», если бы мне не пришлось сегодня хоронить молодую цыганку. Приехали цыгане, раскинули на берегу Ользы табор и разбрелись по деревне. Цыганки гадали и крали все, что попадало под руку. Цыгане ходили по крестьянским дворам, пытались всучить хозяевам три чугунных котла и попутно стреляли глазами, высматривали, нельзя ли свернуть голову какому-нибудь рассеянному петуху или неосторожной утке.
А в таборе под навесом шатра на соломе рожала молодая цыганка. Она умерла вместе с младенцем.
Эту цыганку с младенцем я и хоронил.
Потом пришел самый старый цыган и сказал:
— Отец, ты хороший человек, но у нас нет денег, нечем тебе заплатить. Может, вместо платы моя жена погадает тебе?
— Спасибо! Я знаю, что денег у вас нет, а гадать мне не надо… Сыграйте мне лучше и, если умеете, спойте какую-нибудь красивую песенку. Но только венгерскую!..
Старый цыган пошел в табор и привел с собой двоих цыган со скрипками и цыганскую девушку. Ничего не скажешь, для цыганки она была красивая.
Я сидел под липой, покуривал трубку, а музыканты встали у могилы цыганки и ее младенца и заиграли на скрипках. А молодая цыганка пела:
Хо-хо, как она пела, а бродяги как играли!.. Будапешт, вино, Дунай, кафе «Эмка» на проспекте Ракоци, блеск огней, вино и вино!..
И песенка эта напомнила мне Изу. И Будапешт. И кафе «Эмка»…
Ведь «бриллиантовым гвоздем» выступлений Изы, как говаривал щеголеватый, напомаженный хозяин кафе, была именно эта песенка.
Иза была красивая девушка. Она всех пленяла своими песенками, но наибольшим успехом у публики пользовалась эта «Выпил вчера я…» Вызывали восхищение и ее танцы. Лучше всего она танцевала канкан. Тогда он был в моде. Ее канкан скорее можно было назвать стилизованным чардашем. Танцуя чардаш, она приходила в неистовство, и публика неистовствовала, и цыганский оркестр тоже неистовствовал.
Пляска Изы пьянила всех, кто был в зале, разжигала холодную кровь, заставляла быстрее колотиться ленивые сердца. Публика выла от восторга, рукоплескала, орала «браво», требовала повторения, а разнузданная гетера Иза в миг превращалась в скромную девочку, грациозно кланялась и мило улыбалась.
По крови она, кажется, была наполовину цыганкой, наполовину венгеркой. Свои длинные черные волосы она заплетала в две толстые косы и укладывала их в виде черной блестящей короны. Глаза у нее были большие и черные. Таких черных глаз мне еще не доводилось видеть. Танцуя чардаш-канкан, она выбрасывала свои длинные, стройные ноги в черных чулках из пены оборок приподнятого платья. Во время танца она приоткрывала свой очень красный и очень соблазнительный рот, и тогда от соседства с красным цветом особенно ярко сверкали зубы, придавая ее улыбке странное, я сказал бы, хищное выражение. Гибкая, темпераментная, она казалась воплощением любовного безумия.
Иза была знаменита на весь Будапешт.
И поэтому-то кафе «Эмка», где выступала Иза, было самым дорогим заведением в столице. Кельнеры за короткий срок наживали кучу денег. У меня тоже появились деньги. Но свое состояние я пустил по ветру.
А состояние тогда нажить было легко; глядя на посетителей кафе «Эмка», мне думалось, что после войны всех охватило исступление разгула. Люди танцевали, пили, развлекались, как никогда раньше. Все словно стремились забыть о минувших днях войны, пережить неудавшуюся революцию, двукратные попытки императора Карла I стать венгерским королем под именем Карла IV. Черт их знает! Я не слишком всем этим интересовался, мне осточертела и война и все ее невзгоды. В Венгрии я оказался случайно и не хотел вмешиваться во все эти события, политические скандалы, смены правительств, ибо в противном случае мне, как нежелательному иностранцу, грозила бы высылка.
Итак, я во фраке носился между столиками, ловко балансировал подносом на поднятой ладони, умел вовремя улыбаться, вовремя кланяться, вовремя притворяться глухонемым и вовремя превращаться в невидимку. Особенно когда обслуживал клиентов в отдельных кабинетах. Я тогда становился даже слепым, ибо ничего не должен был видеть. И все-таки я видел очень многое и часто раздумывал о том, как трудно сквозь уродство человека разглядеть его красоту.
В нашем кафе бывали аристократы, заводчики, богатые торговцы, офицеры, ловеласы, старики в отлично отутюженных брюках и во фраках, похожие на гальванизированных мумий, с моноклем в водянистом вытаращенном глазу, всевозможные так называемые шиберы, наживающиеся на недостатке картофеля или кукурузы, пресыщенные бонвиваны, шулера, спекулянты с черной биржи, венгры, немцы, евреи, румыны и цыгане, сводники, птицы небесные, раскрашенные девки, актрисы, шансонетки, манекенщицы и обыкновенные потаскушки; шампанское лилось рекой — венгерским вином пренебрегали, — швырялись банкноты, в кабинетах пожирали диковинные закуски — улиток, устриц, лягушачьи ножки, майонезы, печеных куропаток, гусей, уток, уж и не припомню, что еще, — лимоны, апельсины, бананы…
Черт знает, откуда все это бралось на нашей кухне, в то время как улица голодала и ела картошку с шелухой.
Кроме чертей знали об этом шиберы. В большом зале кафе за чашечкой черного кофе они обделывали свои дела, о чем-то шептались, ссорились чуть ли не до драки, а потом протягивали друг другу руки с бриллиантами на жирных пальцах и — сделка состоялась.
В боковых маленьких залах и в отдельных кабинетах было царство карточной игры и девиц.
Словно взболтав ведро с грязной водой, война подняла со дна на поверхность всю муть. Теперь подонки тянулись все выше.
Смотрел я на этих людей, и меня тошнило. Шикарно разодетые отвратительные толстяки с жуликоватыми мордами и свиными глазками пускали слюни, когда Иза, полуобнаженная, а иногда и вовсе нагая, танцевала на длинном столе между бутылками шампанского и хрустальными бокалами, и все они были похожи на уродливых самцов-орангутангов в экстазе. Я это видел, и я знал: каждый готов швырнуть к ногам Изы груду банкнот — результат удачной спекуляции, — лишь бы она согласилась лечь в его постель. Гниль!..
Я привык к тому, что этот темный сброд считал меня и семерых моих коллег существами вроде как бы с другой планеты. Для них мы были заводными манекенами, роботами, которые не думают и не чувствуют. А
