Я знал, что он думает об Ильзе и о голубях. А скорее, только об Ильзе. Из его рассказа я понял — Ильза занимает в его жизни главное место. И теперь его мучили мысли о том, что будет, если Герберт узнает, что Ильза стала приемной дочерью брата. Зря он здесь проболтался. Еще разнесут по свету… Могут разнести, если мы выйдем отсюда. Мало-помалу я начал терять надежду.
Я посмотрел на часы.
Уже десятый час мы сидим тут, отрезанные от мира пожаром. Проклятая тишина!.. Даже в ушах звенит! Дзинь, дзинь, дзинь!.. Словно кто-то звонит отходную на башенке кладбищенской часовни.
— У вас тоже звенит в ушах? — нарушил тишину астматический голос Кужейки.
Никто не ответил. Вопрос Кужейки показался глупым. Все сидели молча и слушали, как тишина вызванивает отходную. Ведь если спасатели не придут — нам конец! Доберется сюда дым — и крышка! Хоть бы по крайней мере не долго мучиться!
И я так подумывал.
Тут у меня мелькнуло подозрение: а вдруг товарищи примирились с мыслью, что помощь не придет? А ведь они знали, так же хорошо, как и я, что спасатели пробиваются в черном удушливом дыму — первый идет на ощупь, прокладывает дорогу с помощью кайла. Он обвязал себя канатом, а товарищи прицепились к канату крюками у поясов и идут за ним следом, как «Слепые» Брейгеля. Те держатся за палки, а спасатели держатся за веревку и осторожно ступают. Лампы тускло мерцают в дыму. Старший идет последним и следит. Если канат дернулся — значит, кто-то споткнулся, упал. Либо кто-то из четверки потерял сознание, потому что дым просочился под маску. Старший ждет. Канат натянется — все в порядке. Если повиснет неподвижно, надо отступать и тащить за собой угоревшего. Звать, спрашивать бесполезно — маска глушит голос. Надо проверять руками.
Я представлял себе крестный путь такого отряда. Задыхаются, мокрые от пота — температура все время повышается, сбиваются с дороги, сворачивают, ищут прохода боковыми путями, чтобы попасть в пятый и третий штрек. Потом уходят — больше нет сил. Идет следующая команда. Третья, десятая… И каждая отступает с полдороги.
Но одиннадцатый отряд дойдет — утешал я себя, чтобы не поддаться сомнению. Если не одиннадцатый, так двенадцатый! А вдруг никто не дойдет?
Я уже и сам недоумевал, почему так легко мирюсь с мыслью, будто ни одна команда не дойдет. Удивляло меня и то, что мне без труда удалось подавить бунт моих товарищей. Когда я дал Пасербеку по роже, он сразу замолчал. Все началось с того, что он схватил лампу и, истерично ругаясь, побежал к наклонной выработке. Я догнал его и хряснул в зубы. Он упал, вскочил и кинулся на меня! Точным приемом, которому меня научил японец в Риеке, я свалил его во второй раз и отхлестал по щекам. Он присмирел и вернулся в забой.
Попробовал было взорваться и астматик Кужейка. Проклиная меня и заражая неверием остальных, он схватил лампу и, пошатываясь, двинулся к выработке.
— Вернись, — твердо сказал я и придержал его за руку.
— Пусти, чертова холера! Я не желаю тут издыхать по твоей милости! — кипятился он.
— Да ведь там смерть!
— Дерьмо там, а не смерть! Пусти меня! Пусти!
Я легонько ударил его по лицу. Подействовало. Страх его исчез, вытаращенные глаза перестали бегать по сторонам, он пришел в себя. Я отвел его в забой.
А время шло.
Я поглядел на часы. Было уже четыре часа дня. Товарищи мои съели хлеб, улеглись, попытались уснуть. Один за другим они впадали в дремоту, засыпали.
Я представлял себе: вот спасательные команды продираются по вентиляционному стволу. Другим путем им, пожалуй, не пройти к нам и к Вильку, в пятый штрек. Хорошо по крайней мере, что Кухарчик догадался метить дорогу. Нарисовал на листке бумаги стрелку и всунул в щель в стояке. Листок белый, должен броситься в глаза спасателям. Листок им скажет, где нас искать.
Потом мы укладывали на пласте рубашки, пиджаки и башмаки. Рукава рубашек и пиджаков указывали направление.
В конце концов все заснули, а мне пришлось дежурить. Кужейка лежал, свернувшись калачиком, и тяжело дышал.
Остружка растянулся на спине и захрапел. Пасербек спал спокойно. Кухарчик что-то бормотал сквозь сон.
Я снова проверил время. Семь часов вечера. Иначе говоря, прошло уже двенадцать часов, как мы отрезаны от мира. А мне казалось, будто время остановилось и стоит, словно спешить ему некуда. Неужели существуют два вида времени?
«Дух гор глаза мне межит!» — подумал я. Моя мать всегда так говаривала, когда ее одолевал сон. Теперь мне тоже дух гор межил глаза. Веки отяжелели, я с трудом поднимал их. Уселся поудобнее. Горели две лампы, прикрепленные крюками к стоякам. Звенела тишина. Такая тишина усыпляет.
В этой проклятой тишине, нарушаемой только дыханием спящих, легоньким потрескиванием стояков и балок, шелестом скатывающихся камушков и другими странными звуками шахты, казалось, громче всего стучали часы Кухарчика.
Я отгонял от себя сон, ведь я обязан был бодрствовать, но сон наступал все сильнее, сладостным грузом ложился на веки. Даже не знаю, как получилось, но я заснул.
Приснился мне Ондрашек. Будто сижу это я в корчме и смотрю, как он танцует со своей милой. И все его разбойники тут, тоже с девушками, а потом Ондрашек переворачивает кружку кверху дном. Видно, приближались дозорные! А Дорота, милашка самого атамана, запустила руку в карман передника, схватила горсть мака и давай рассыпать вокруг. Все заснули — музыканты, разбойники, даже еврей-корчмарь захрапел возле бочки, из которой цедил в кувшин вино для разбойников. Все крепко спали, вино лилось из бочки в подставленный кувшин, переливалось, и мне было жаль вина. Мне хотелось подойти к бочке и завернуть кран. Но я не мог встать.
В конце концов мне удалось хоть и не встать, но поднять отяжелевшие веки. Сперва с удивлением, потом с ужасом я увидел, что нет Кухарчика. Остались его часы, одна горящая лампа и три спящих товарища, а Кухарчика нету!
Я вскочил, потому что уже успел раскумекать, что тут к чему. Бужу своих товарищей.
— Вставайте, черт вас подери, Кухарчик полез в дым! — кричал я.
Они вскакивают, протирают глаза, но никак не проснутся. Я пинал их ногами, бил кулаком, чтобы расшевелить. Потом зажег три лампы и приказал бежать следом за мной. Мне было все ясно. Пока я спал, страх попутал Кухарчика. Мы бежали пригнувшись, потому что кое-где кровельные крепления были поломаны и коленом торчали над нами. Можно было врезаться головой в такое проклятое колено. Гулким эхом отдавались наши шаги. Свет ламп колебался, и вокруг нас прыгали уродливые тени. До десятой перемычки оставалось около трехсот метров. Штрек здесь имел небольшой изгиб, так что мы не могли увидеть свет от лампы Кухарчика. Миновали поворот — есть свет! Мутный, но есть!
Я бежал впереди. За мной Пасербек. За ним Остружка. За Остружкой далеко позади — Кужейка. Известное дело — астма!..
Вдруг свет лампы Кухарчика стал еще больше мутнеть, и я понял, что он лезет в дым.
— Кухарчик! Кухарчик! — звал я. Свет рыжел, расплывался в черноте.
— Кухарчик!.. Ильза!.. — крикнул я, что было мочи. Святое, магическое слово! Ильза! Пятно остановилось, постепенно проясняясь. Я бежал, уже почти не дыша. Лишь бы поспеть вовремя, пока Кухарчик не отравился! Я добежал до черной, клубящейся стены дыма. Дым вырывался из штрека и полз к перемычке. К десятой перемычке. В дыму, совсем рядом с его волнистыми границами, я разглядел Кухарчика. Он шатался.
— Ильза, Кухарчик!.. — Я уже не кричал, а ревел.
И он отступил. Я видел! Он отступил, как бы собрав остаток сил, с минуту шатался, потом рухнул. Лампа выпала у него из рук и погасла. Я поставил свою лампу на породу, набрал воздуха и прыгнул в дым. Меня обдало его горячим дыханием. Я нагнулся, схватил Кухарчика за ноги. Потянул его из дыма. Все еще не дыша, чтобы не набрать в легкие смертельный угар. Кто-то подбежал, помог мне. Это был Пасербек. Мы выволокли Кухарчика. Потом и остальные подоспели, вчетвером мы отнесли его подальше от десятой
