нашпигованном минами. Получается, что главный подвиг команды «Славянки» – это спасение единственного гражданского лица, врача Черненко (Сергей Маковецкий), которому отдали единственный же оказавшийся в исправности защитный костюм. Маковецкого мы не вчера узнали и поверить в то, что этот чертушка олицетворяет гражданское население, не в состоянии. Это, конечно, инопланетянин, явившийся проверить землян на излом и сжатие. Неуместность его пребывания на подлодке еще более обостряет абсурд картины, где самые обаятельные актеры страны (не хватает только Пореченкова), разнообразно погружаясь в воду, показывают, что в России еще остались мужчины, пригодные для героической гибели.
Итак, действительность, на которую бросает густую зловещую тень история «Курска», – это одно. А мечты Хотиненко о дружном и веселом мужском военном братстве – другое. Посредине – визуальный монстр «72 метров» с рекордным числом драматургических и актерских ошибок (думаю, не та психофизика у людей на грани смерти, нет расхлябанности, как в картине, где кажется порой, будто актеры не на глубине, а в сауне). Но дело не в этом. Фильм и не мог получиться непротиворечивым. Потому что мечты мечтами, а жизнь жизнью. Ведь в нашей стране о наличии положительной мужской энергетики мы узнаём только из телевизионных отчетов о катастрофах. Они там обычно бродят по развалинам, которые устроили немужчины. А в остальное время приходится любоваться на муляжи, ибо профессиональные лжецы и казнокрады, убийцы и корыстолюбцы мужчинами – в высоком, Божественном смысле слова – не являются.
Плохие времена для жанрового кино. Плохие времена для мужчин.
Великая иллюзия
Время, время! – и мы, его дети!
Вступление
Формула человеческого бытия: несбыточность, невозвратность, неизбежность.
Я наконец отыскала эти слова.
Все встало на свои места – потом поймете, отчего. Несбыточность. Невозвратность. Неизбежность. Три слова, три золотые рыбки, выловленные в потоке слов, слов, слов… слов Михалкова, слов о Михалкове… давние восторги, забытые обиды, отшумевшие споры, новые обиды и новые восторги, новые времена…
Телевизионный эфир забавляется по-своему: мы можем, скажем, в понедельник увидеть «Я шагаю по Москве», а в пятницу – «Утомленные солнцем». «Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея?» (В. Ходасевич). Что и говорить, большая жизнь. В 1995 году каждый второй журналист, рассуждая о михалковском юбилее, назвал свою статью «Дорогой Никита Сергеевич». Один написал совсем несусветное: «Даже назван своими родителями несомненно в честь – иначе быть не могло»[2].
Прозорливости родителей трудно не позавидовать – назвать в 1945 году ребенка в честь никому особо не ведомого Н.С. Хрущева! – но прозорливость эта носит мифический характер. То есть ее на самом деле не было, однако нечто в мистических глубинах русской Психеи все-таки было. Родиться в год Победы и получить имя-отчество будущего главы государства – хорошее начало для возможной легенды.
Она состоялась: битва за Большую жизнь выиграна. На все проклятые русские вопросы Н.С. Михалков дал ясные и прямые ответы. «Эй, приятель, посмотри на меня! Делай, как я!»
Миф Н.С. Михалкова – полностью переписанный «Гамлет». Принц действовал решительно и энергично: свергнул самозваного короля, сел на трон, женился на Офелии, и у них родилось, допустим, четверо детей. Распавшаяся связь времен восстановлена. Или в другом переводе: «Нарушен жизни ход, и в этот ад я брошен, чтобы все пошло на лад» – вечный принц, так никогда и не ставший королем, ничего не сумел сделать из своей жизни, кроме трагедии.
Михалков из своей жизни сделал все, кроме трагедии. Вспоминается ядовитая реплика Льва Толстого: «Бывало, Тургенев придет, и все то же: тра-ги-изм, траги-изм…»
Действительно, может, русские наконец прискучили мирозданию со своим «трагиизмом» и Творение, имея в запасе бесконечность, решилось выкинуть, нам всем в назидание, такую вот карту?
Или ослепительная поверхность михалковской легенды скрывает настоящую историю, если не трагическую, то, во всяком случае, неподдельно драматическую?
Читатель и друг, если в конце моей поэмы ты поймешь, что «мы знаем только то, что ничего не знаем», припомни – в начале ее автор, как честный человек, тебя об этом предупреждал.
Он признавался, что ни к чему на свете не имеет простого и однозначного отношения. В том числе и к Михалкову.
Да и откуда бы она взялась, прекрасная и спасительная ясность, когда автор и сам – дитя своего времени и всех его гримас?..
Живущий на Волшебной горе первый режиссер страны, первый оскароносец России, отец процветающего семейства и друг властей предержащих выговаривает формулу человеческой жизни – несбыточность, невозвратность, неизбежность, – провоцируя пытливое сознание на эксперимент: понять, а что же несбыточного, невозвратного и неизбежного в биографии самого Н.С. Михалкова?
1
Человека с такими возможностями надо ставить в более жесткие условия…
ему не хватает какого-то канона, может быть нравственного…
«Все было хорошо, пока все не стало плохо». В течение долгих лет Н.С. Михалков пользовался безоговорочной – почти – поддержкой прогрессивной общественности. Она же – либеральная интеллигенция, как любит выражаться А.А. Тимофеевский.
Актерский дебют Михалкова, шагающего по Москве, не только пленил мыслящую аудиторию, но и сразу навел ее на ощущение того, что молодой артист как-то особенно и всерьез связан с временем.
«Михалков тех давних лет, – пишет Вера Шитова, – это сама юность… ей „все на свете хорошо“. И юность эта так „довлела себе“, была такой законченной, совершенной в своем естестве, что михалковский герой… как бы лишался перспективы будущего, оставался в своих равных возрасту артиста восемнадцати годах навсегда. Этакое „остановись, мгновенье, ты прекрасно!“… Герой Михалкова был больше состоянием души, лирической мелодией времени, нежели конкретным „вот этим“[4] .
Эта лирическая мелодия времени была идеально игровой, даже сказочной, хоть и вплетала в себя приметы реальности. Смышленый, милый, доброжелательный и довольно озорной мальчик Коля, хоть и напевал о том, что может пройти «и тундру, и тайгу», оставался в идиллическом пространстве лирической комедии Данелия без особых поступков.
Не то что сам Михалков. Желающие смахнуть непрошеную слезу могут прочесть в «Литературной газете» от 28 февраля 1996 года душераздирающий рассказ Зория Балаяна о героической экспедиции по Камчатке и Чукотке, в которой участвовал Михалков зимой 1971/72 года, служа матросом на Камчатке.
Читать о том, как он в пятидесятиградусный мороз провалился в прорубь и отморозил руки и нос, тяжко. Однако примечательна цель экспедиции: она была затеяна для того, чтобы разыскать следы другой, пропавшей красноармейской экспедиции 1923 года. Михалков как бы сбежал от своего времени и пространства в пространство и время более героическое – но не в самом деле сбежал (куда от времени сбежишь-то?), а как бы. Здесь я уже нахожу первые приметы поисков Михалковым его Великой иллюзии.
Иллюзия, тем более великая, – это не мечта, не мираж, это не что-то там туманно-сладкое, призрачно- зыбкое. Иллюзия – это крепость, на строительство которой люди в состоянии иной раз и жизнь положить, а не то что отморозить нос…
Для меня представляется несомненным, что главный миф Нового времени – миф Гамлета – заключает в себе и всю последующую историю Нового времени.
Итак, если отец уничтожен, свергнут (отец Царства, Отец-создатель) и на его троне восседает Другой, с которым позорно спуталась Мать, то связь времен разорвана, всякая жизнедеятельность иллюзорна, в том
