человек!
Неужели всё дело в привычке? Неужели при ежедневном повторении жестокости в человеческих сердцах может выработаться иммунитет против естественных чувств сострадания, нетерпимости к злу?
Понадобилось время для того, чтобы осмыслить увиденное. Поделившись впечатлениями с бумагой, сделав наброски в блокноте, профессору удалось организовать свои мысли и чувства. И ему стало ясно, что он не сможет выработать в себе этот иммунитет. Пускай это больно, когда с сердца словно кожу сдирают, но это всё же лучше, чем обрасти шкурой равнодушия, безразличной к жаре и холоду, шкурой, годной на верблюжьи подошвы.
… Иосиф Григорьевич уже и не знал, как реагировать на откровения профессора – настолько это была экзотичная, диковинная речь, и какая убедительная подача материала! Правду говорят, он искусный оратор. Может заморочить голову, надругаться над воображением. Иосифу Григорьевичу даже показалось, что зыбкое марево застилает ему глаза, явственно чувствовалась жара, давление высокой температуры, способной расплавлять камни, перед осоловевшими глазами мелькали толпы нищих, несущихся тесной толпой, и он, поддаваясь движению этого многоголового организма, лился, как капля, вместе с этим нескончаемым потоком. Мелькали красочные пятна платков и сари, белизна рубах и штанов.
Единственное, что выпукло отклонялось от этой идеально проложенной жалостливой линии – это соблазнительные округлости индийских женщин.
«…Дивные индийские танцы, исполненные девушками совершенной красоты переносят в тот мир чувств, который создается индийской скульптурой и архитектурой…»
«… Женщины – лёгкие, грациозные, обтянутые яркими сари, подчеркивающими женскую округлость линий, они все выглядят родными сёстрами Шехерезады. Их черные глаза блестят, как электрические огни витрин. Их взоры обволакивают прохожего иностранца пряной атмосферой восточной сказки…»
В рассказе Синельникова прозвучало пять описаний эпизодов созерцания индийских женщин, и Иосиф Григорьевич так и не уразумел, какую роль эти гурии сыграли в жизни профессора и в становлении его мировоззрения. Судя по эмоциональности рассказа, сыграли, и немалую.
«Если у тамошних красавиц есть средства для поддержания формы, значит, их можно отнести к классу угнетателей индийского народа. Но почему ими так восхищается профессор? Может, они помогают рикшам толкать повозки?!» – с трудом сдерживая улыбку, думал Иосиф Григорьевич. И он нашёл способ подковырнуть профессора:
– Полагаю, Михаил Алексеевич, вы сами не стали рисковать? Признайтесь, ведь ни разу не покормили нищего с руки – опасно, прямо скажем, с голодухи может руку отхватить!
На что Синельников ответил, не моргнув:
– Кардинальные взрывчатые вопросы не решаются одной подачкой.
И Давиденко стало ясно, что профессор – ловкий манипулятор, его единственный минус в том, что не дружен с цифрами. Из-за этого погорел его бизнес, но теперь он стремительно зарабатывает очки на другом поприще – политическом. Начинал ещё три года назад, потом на время прекратил – после неудачных депутатских выборов, а сейчас, после банкротства, сам бог велел возобновить эту активность. Ниша выбрана прежняя – гражданская скорбь, несправедливость, мировое зло, корчевание пороков. Тут, правда, у нас не Индия, решительно не приметить «…где народ, там и стон…», тесноту и обездоленность приходится искать днем с огнем. Вот, за неимением нужных персонажей и сюжетов, приходиться применять свою агрессивную благотворительность ко всяким отморозкам. А в свои выступления и публикации насильственно втеснять то, что вынес из индийского похода. Отвлекаясь мыслью от жирующих пьяных бичей, которых полно в Волгограде, профессор описывал в своих политических речах воображаемых российских страдальцев, притесняемых и бесправных, не жалея мрачных красок, не жалея негодующих слов, рыданий и даже крови. Такой эмоциональный, возможно, поплакивал над своими воображаемыми нищими и над их воображаемыми страданиями.
Всё же он занимал определённую нишу, был уважаемым человеком, и, благодаря своей неуёмной энергии, имел большое влияние. И Давиденко предпринял ещё одну попытку договориться.
– Михаил Алексеевич, допускаю: было бы резонно заступиться за кого-нибудь из рода человеческого. Вы же взялись защищать некий биологический объект, ошибку природы, существующий благодаря одному только недоразумению. Согласен, что вы имеете право не соглашаться с методами некоторых обеспеченных людей – я имею в виду силовое решение вопросов, самосуд, и так далее. Вы выбрали верную стратегию, ведь ваша паства – огромное большинство людей, на интересы которых неизменно ссылались все созидатели государственных принципов, все социальные и почти все философские теории, которые составляют материал для статистических выводов и сопоставлений и во имя которых как будто бы происходили революции и объявлялись войны. Существование работающего населения экономически и социально оправдано, хотя оно того не знает, принято говорить, что общество борется с несправедливостью, спит и видит, как бы устроить судьбу безработного или вылечить безнадёжно больного. Но ваш пиндос, Отморозко, никому не нужен, и никогда не был. Он прирожденный тунеядец. Не будь вас, что он может сказать в свою защиту – кому и зачем необходима его жизнь? Он не представляет собой единицы рабочей силы, он не служащий, не каменщик, не артист, не художник; и безмолвный, не фигурирующий ни в одном своде или кодексе, но неумолимый общественный закон не признает за ним морального права на жизнь.
Помолчав несколько времени, Синельников сказал:
– … Дипломаты выражаются в подобных случаях: «обе стороны откровенно изложили свои взгляды». Рассчитываю, Иосиф Григорьевич, что вы – такой умный, искренний человек, не умеющий кривить душой, приноравливать свои симпатии и антипатии к конъюнктуре дня, поймете меня и мои устремления, и примете правильное решение.
Давиденко осведомился, давно ли профессор виделся со своим подопечным.
– У меня так много разных дел. С Никитой я даже лично не знаком, всё через адвокатов. Но планирую увидеться с ним в клинике – вместе с психологом и психотерапевтом… и с журналистом, уж не взыщите, просто мне это действительно очень нужно.
После многозначительной паузы Иосиф Григорьевич сказал:
– Если увидите его – попрощайтесь… Навсегда.
Глава 128
«БМВ» цвета серый металлик выехала на берег Волги и остановилась. Из машины вышли двое крепких парней, Сергей и Тарас. Сергей подошел к реке, попробовал воду.
– Ничего так, я б искупался.
– Я каждый год купаюсь до самого ноября, – тоже пробуя воду, пробасил Тарас, двухметровый верзила с круглым, по-детски кротким лицом. – Водичка-то и впрямь ничего.
Сергей посмотрел на часы.
– Сейчас уже Солод подъедет, не успеем.
И они стали пускать по воде камушки – кто больше сделает блинчиков. За этим занятием их застал Юрий Солодовников, подъехавший на черном Лэнд Крузере почти к самой воде. Выйдя из машины, спросил:
– Привезли?
Отряхнув ладони от песка, Сергей с Тарасом подошли к нему, поздоровались за руку. Все вместе подошли к «БМВ». Сергей открыл багажник.
– Вот он, как живой.
В багажнике находился связанный мужчина средних лет с кляпом во рту и щурился на яркий свет. Его вытащили и бросили на песок. Он стал извиваться, как уж, и Сергей с Тарасом пинками заставили его лежать на спине ровно.
– Давай на колени его! – скомандовал Юрий.
Связанного посадили на колени в позу молящегося и вынули кляп.
– Что вы хотите со мной сделать? – проговорил он, тяжело дыша, глаза его слезились от испарений бензина – ехать ему пришлось по соседству с канистрой.
– Просто пообщаться, – ответил Юрий, присаживаясь перед ним на корточки. – Нет в мире ничего дороже, чем роскошь человеческого общения. Ради общения на многое пойдёшь, если не на всё.
– Это недоразумение, я сейчас всё объясню.
Юрий распахнул объятия:
– Давай начинай диспут, мы ведь для этого тут все собрались.
– Мой тесть… это он дал мне деньги на бизнес… и у него подвязки в «желтяке», вот он и связался с УВДэшниками, я ничего не знал…
– Мы тебе дали отсрочку – не плати, развивайся; помогли тебе решить твои проблемы. Что сделал ты – ты метнулся к мусорам и вкозлил нас. Нехорошо, не по-людски.
– Клянусь, я…
– Козлиные твои клятвы, ни хрена ты не понял, – устало произнёс Юрий, и кивнул Сергею.
Тот вынул пистолет ПМ, и, сняв с предохранителя, направил дуло в затылок связанному.
С непоколебимым спокойствием и мягким сожалением посмотрел Юрий на приговоренного.
– Что ты хочешь сказать или сделать, отправляясь в долгий путь?
С точки зрения офисных – у этого чмыря было три недостатка: он злостный дебитор, стукач, и плакса.
– Я… я… я заплачу, сколько скажете… не убивайте! – взмолился чмырь, заливая слезами песок.
Юрий легко поднялся, и, едва заметно кивнув, отошёл в сторону:
– Козлиные твои слова.
Сергей нажал на спуск. Связанный, с простреленным черепом, повалился на песок. Пуля зачеркнула жизнь незадачливого комерса, вознамерившегося перехитрить офис.
– У меня стрела на набережной, встретимся через полчаса в офисе, – сказал Юрий, усаживаясь в свою машину. – Не забудьте убрать говно.
Парням не нужны были напоминания – Тарас уже вынимал из багажника канистру с бензином.
Проехав по набережной, Юрий остановился позади белой «Волги» с милицейскими номерами, перед которой стоял черный Мерседес. Выйдя из машины, он подошёл к «Волге», и, устроившись на заднем сиденье, поздоровался за руку с сидящим за рулём Иосифом Григорьевичем, и кивнул находящемуся рядом с ним Владиславу Каданникову.
– Чего, какие дела?
Владислав в ответ протянул ему конверт.
– В Будапешт поедешь?
– У-у… заманчиво. Это что у нас, Венгрия?
Вынув из конверта фотографии, Юрий принялся их разглядывать.
– О-о… это же наш друг Мойша!
– Да, это он, – откликнулся Каданников. – Решил, что умнее всех – вы тут покурите писю в деревне, а я в Европе раскайфуюсь.
– Ого… домик у него знатный, и бричка. Да он парень со вкусом!
Юрий дошёл до листка с адресом.
– Что за название – Телки или Тёлки. Ага, названия у них ещё те.
И перевернул листок.
– Никита Морозко… Угу… А я его знаю – давно хочу потолковать с ним. А это ещё что? Синельников?
Иосиф Григорьевич повернулся к нему:
– Профессор медицины, ему терапия нужна, а не радикальная хирургия. Мы его отправим подлечить голову в Ложки, или 17-ю.
