пешеходному переходу. Подружка еле поспевала за ней.
А очередь меж тем продолжала странно, тревожно гудеть. Мы с Сережкой не знали, что такое кустотерапия и почему ее необходимо принимать в Саки наряду с грязями, но сейчас нас это не волновало. Гораздо интересней было понять, что же происходит там, впереди, за мясистой спиной вон того полного грузина с соляными пятнами под мышками.
– Ну его, мороженое это! Давай посмотрим. – Сережка больно ущипнул меня за запястье. – Пошли вперед.
Мы выползли из очереди, которая витиевато оплетала афишную тумбу и чугунную урну, и поспешили вперед, туда, где внезапно подобревшая продавщица разговаривала с тремя странными парнями.
– Как ты, Андрюшенька? Не лучше тебе? Спать-то хоть стал ночами? Ваня, ну а тебя мать, что, когда заберет? Отписала уже? Ах, долюшка… Нате-ка вот… Ванюша, золотой мой, сейчас я подам тебе… погоди- ка…
Мы с Сережкой во все глаза смотрели на парней. Я сначала даже не поняла, что не так.
Обычные юноши – лет двадцати, может, меньше чуть. Может, больше. В тельняшках – дед в такой же огород копает – в штанах каких-то спортивных. Только загорелые очень – может, давно здесь, на солнышке? Два парня были высокие, крупные, а третий между ними – и не видно какой, только голова. Двое стояли боком. А тот, маленький, вроде как на корточках сидел. Один из троих – тот, что помассивней, почему-то был с костылем. «Может, ногу сломал?» – мелькнула мысль.
Один из парней повернулся, и меня замутило. Лицо как маска – в рубцах каких-то, рытвинах, вместо глаза одного… не знаю, что там было. Глаза я не увидела, но и повязки не было. Что-то такое пустое и в то же время водянистое. Как студень.
Очередь вдруг притихла. Ни звука, ни шороха. Только протяжный, болезненный крик чаек вдали и гитарные переборы на танцплощадке.
– Мика, Мика, смотри, – зашептал Сережка, – там тележка. Ой, мама, что это? Мика, пошли. Мика! – Сережка вдруг попятился назад и шлепнулся прямо на попу.
Прямо на него ехал человек. Полчеловека. Обрубок. Половина тела есть – и ежик белесый, и реснички белые, и даже веснушки. Все как у человека. И тельняшка тоже. А снизу – доска с колесиками. В руках у него были какие-то колодки, обмотанные грязными тряпками. Парень был нетрезв. И катился прямо на Сережку. Двое его товарищей в это время еще о чем-то разговаривали с продавщицей и не видели происходящего.
Бедный Сережка неловко, раскорячив ноги в дешевых сандаликах, прямо на попе отползал назад. А дощечка с обрубленным парнем катилась на него. Очередь оцепенела.
Вдруг какой-то мужчина – толстые стекла очков, дурацкие треники с полосочками и белая майка с вылинявшими разноцветными кольцами и надписью «Олимпиада-80» – одним прыжком выскочил из толпы и преградил дорогу белесому.
– Вань, Ванечка, ты чего? Это ж ребенок!
– Ванюша! – Толстая продавщица, опомнившись, оставила свой лоток и, обливаясь потом, спешила к нам. – Ну чего ж ты, а? Андрей, а ну-ка забирай его! Не наливали б ему на голодный-то желудок, а, мальчики? Ну нельзя! Ваня, мамка приедет, а ты что ж? Что мы мамке-то скажем, а? – Она уже гладила белую макушку. – Андрейка, давай забирай его. Дмитрий Дмитрич, спасибо тебе. Вот ты все ж человек, хоть и интеллигент.
Парень на костылях, стоявший у лоточницы за спиной, – я только тут увидела, что одна штанина подвернута под колено, – коротко выматерился и взял инвалида за плечо.
– Вано, ша!
– Малец, прости! Не хотел пугать тебя. Чего-то опять померещилось. Чего-то думал, пацаненок ихний, чернявый. У растяжек. Точь-в-точь как ты… видел как-то… – Обрубок попытался дотянуться до Сереги, но, крепко зажатый с одной стороны боевым Дмитрий-Дмитричем, а с другой – одноногим Андреем, промахнулся и неловко шваркнул рукой с зажатой в ней колодкой по асфальту. Раздался неприятный скрежет.
Бедный Сережка с перепугу испортил воздух. Да так громко, что кто-то в очереди прыснул. Сережка залился краской и расплакался.
– Прости, пацан. Ну сука я! На вот тебе, хочешь? – Скользнул рукой в нагрудный карман серой куртки, накинутой поверх тельняшки. – Козинаки. Вкусные, с орешками. На, не бойся. Ну прости, ну сука. Андрюха, Серый, ну погнали уже, а?
Третий парень, с обожженным лицом, все это время стоявший в стороне, подошел поближе, наклонился, забрал у Вани пакетик с чем-то липким, протянул Сережке.
– На, пацан, возьми. Не обижай его. Не хотел он. Возьми. Девочка, ты с ним? Ну скажи ему, пусть уже встает. На, и ты возьми. С медом они, козинаки. Погрызите. Идите, дети, домой. И никому не рассказывайте, что жизнь – дерьмо такое.
Сережка трясущимися руками взял пакетик. Я помогла ему подняться.
– Все, Вано, покатили, – Серый взял руководство в свои руки. – Андрюха, давай уводи его. Теть Маш, спасибо и прости. Дмитрич, мужик! Уважаю.
И, поддерживая с двух сторон парня на дощечке под локти, они поковыляли прочь.
Только стук-стук – гулким эхом по асфальту колодки. И чайки так протяжно, дико над головой.
Очередь, выйдя из оцепенения, вдруг загомонила.
И тут мороженщица тетя Маша, стоявшая до этого совершенно спокойно рядом со мной, рухнула на мостовую.
– Пятый месяц никаких вестей! Я и название-то выговорить не могу. Бакрам-Баграм… Хрен разберешь. Может, и нечего уже возвращать-то? А, люди? Господи, спаси наши души грешные… Может, и нету-ти ничего уже? Может, как у Михалны – в цинковом вернут? Или вон как Ванечку. Кому он теперь такой, а? Мамке? А мамка с ним, с таким, куды? А мой-то! Мой-то! Дмитрич, ты умный, все знаешь. Кому писать?
Внезапно стало темно. На юге так бывает. Как будто кто занавес черный опустил. Вот еще только-только светло было, чуть-чуть смеркалось – и вдруг все. Темень кромешная. И в этой разбухшей, пропитанной терпким, сочным запахом акации темноте раздавались страшные завывания тети Маши. И фоном тихий, спокойный голос Дмитрича, пытавшегося поднять полную, обмякшую фигуру с асфальта…
Очередь начала разбредаться.
– …Афганцы… Ужас… Во имя чего… его бы туда… – долетали до нас с Сережкой отдельные голоса.
Притихшие, ошеломленные, совершенно потерявшие чувство реальности, мы брели домой. Сережка все еще продолжал всхлипывать. В руке он сжимал пакетик с козинаками.
Взрослые встречали нас дома, у калитки. Дед с побледневшим лицом почему-то схватил меня за локоть и начал ощупывать конечности.
– Микуша! Цела? Где, где вы были? Сереженька! Что? Да что случилось-то, ребята? Ну разве ж можно так! В последний раз вас отпускаем.
Бабушка трясущимися руками пыталась вставить сигарету в свой янтарный мундштук. Полные руки ее не слушались, так и ходили ходуном.
– Афганцы, – выплюнул незнакомое слово Сережка. И снова расплакался. – Почему они без ног, пап? А один вообще без всего, только голова и плечи. Кто такие афганцы?
Сережина мать схватила сына, прижала резко, дерганно, как птица. Отец его, дядя Олег, врач, полковник в запасе, вскинулся, как от удара наотмашь, побелел и ни слова не говоря ушел в дом.
На шум выскочила Роза.
– Мы не договаривались орать по ночам! Детей своих же перебудите. Ну что за племя, а? Что вы за дикие такие. А еще с Москвы, называется!
Дедушка галантно взял Розу под локоть.
– Роза Шариповна, простите великодушно. Дети где-то заблудились, вернулись только что. Мы переволновались. Больше этого не повторится. Я даю вам честное слово, и вы можете на него рассчитывать. Мы, разумеется, не будем беспокоить вас в столь поздний час. Вы самая лучшая квартирная хозяйка, о которой только могут мечтать отдыхающие.
И поцеловал Розе руку.
Роза, давно оводовевшая, одинокая, не привыкшая к сложносочиненным предложениям и обращению по отчеству, от осознания собственной значимости и величия вся как-то вытянулась, подобралась, отчего
