— Федосюка ищут?
— Я его, бандюгу, под землей достану… Василий Анатольевич, добавьте людей, нужно перекрыть ему все возможные выходы из города!
— Ты наши возможности знаешь не хуже меня. Попробую подключить областное управление, задействуем выпускной курс школы милиции. Так некстати эта бессмысленная поездка в Киев! Прокатимся, отрапортуем, выслушаем, как плохо работаем, и обратно. Понимаю, когда вызывают на совещания по глобальным вопросам, после чего хоть что-то может измениться. Но раскатывать по каждому преступлению… Ты давай действуй. На завтра планы не меняются.
Вернувшись в райотдел, доложив подполковнику Никулину о происшедшем в доме на Вересаева, Иволгин из его кабинета позвонил в реанимационное отделение, попросил позвать к телефону заведующего. Тот отозвался минуты через две-три, почти агрессивно:
— Мы, к вашему сведению, подчиняемся пока не милиции! Звоните без конца, как будто сами не знаем, что делать.
— Позвольте, Виктор Павлович, это Иволгин. И последний раз звонил я вам, дай Бог памяти, месяца три назад.
— Не вы, так ваш капитан. Нечего мне сказать, не-че-го. В сознание раненая не пришла, положение критическое, минут через сорок соберется консилиум.
— Благодарю. Так я перезвоню после консилиума?
В Одессу Жукровский, попетляв по городам и весям, въехал в полдень. Город у моря и на сей раз не подкачал: день казался скорее мартовским, чем предзимним. Ярко синело небо, светило солнце, белой пеной играло море, шумела, спешила уличная толпа. Подумав, поехал на Привоз, набил сумку снедью, вернулся, купил еще апельсинов, яблок, несколько лимонов, яркие пакетики жвачки. Настроение соответствовало погоде в Одессе. У него было все: деньги, машина, свобода. Он ехал к женщине, которую помнил и желал.
Во дворе хорошо знакомого дома присел на скамейку, обдумывая, какой повод приезда в Одессу в явно не курортное время найти для первого разговора со стариком. Дальше, за рюмкой, они быстро найдут общий язык. А, собственно, нужны ли объяснения? Приехал и поспешил к хорошему человеку.
На звонок никто не ответил, дверь квартиры выглядела пыльной, негостеприимной — иной, чем в прошлый приезд. Что делать? Может, в такую погоду старик сидит у моря, кормит чаек и невозможно предположить, когда вернется. Подождать во дворе? Придется. Но лучше всего отправиться в ресторан, с толком пообедать. Так и сделает: купит путеводитель по городу, отыщет укромное, уютное местечко, посидит часа полтора, а дальше будет видно.
Он начал спускаться уже вниз, когда услышал металлический стук каблучков в подъезде. Приостановился: вдруг… Да, это была она, Наташа. Одна. В модном, прекрасно демонстрирующем ее точеную фигуру кожаном, под поясок, плаще, высоких светлых сапожках, без головного убора. Она о чем-то задумалась и подымалась машинально, не глядя. Изящная, молодая, броско красивая.
Жукровский на мгновение даже растерялся от этого неожиданного везения, но тут же шагнул, улыбаясь, навстречу. Наташа остановила на нем взгляд, затем как бы выдохнула:
— Вячеслав Богданович! К нам?
Жукровский не упустил эту ее обмолвку, шагнул к ней, обнял, поцеловал темную, волнистую прядь:
— О, простите, ради Бога, простите, вы так неожиданно и так вовремя появились, что я на минуту потерял контроль над собой.
— Ну, вы мастер смущать слабых женщин, — не сразу нашла ответ Наташа. — А вашего знакомого нет, он в больнице.
— Что с ним? Вот незадача: как-то не сообразил списаться, предупредить. А в какой больнице, не знаете?
— Нет. Мы мало знакомы, но я могу узнать у его соседки. Прямо сейчас?
— Ума не приложу, как поступить. Вырвался, спешил, а тут закрытая дверь.
— Давайте зайдем ко мне, и вы спокойно все решите. А я напою вас кофе. Или чаем?
— Неудобно, наверное.
— Во-первых, удобно, во-вторых, у меня к вам дело. Подскажете, как лечить Настю.
— А это кто?
— Кошка. Ужасно кашляет.
— Ну, лечить — мой долг. Пойдемте.
Наташа открыла дверь двумя ключами, и Жукровский подумал, что в квартире, по-видимому, никого, кроме Насти, нет.
— А где ваш малыш? — он успел забыть имя мальчика.
— У бабушки-дедушки, в Ленинграде. А муж в Москве. Я одна хозяйничаю и угостить вас могу только кофе с бутербродами.
— Великолепно: кофе, сваренный прекрасной женщиной.
— Вы не спешите расхваливать мой кофе, он у меня то жидким, то слишком крепким получается.
— Ну, меня тонким ценителем не назовешь. Был бы обжигающе горячим, ароматным и подай изящной ручкой.
— Вы садитесь, можете включить музыку. Я — сейчас.
Жукровский огляделся. Комната говорила о достатке и вкусе. Много света, воздуха и мало, но хороших, тщательно подобранных вещей. Он сходил в переднюю за сумкой, выставил, выложил на стол все, что приобреталось отнюдь не для старика. Не хватало только цветов.
Вошла Наташа с подносом, ахнула:
— Откуда вы столько всего взяли?! Я же заметила: в руках была только спортивная сумка, небольшая.
— Такая это сумка. Разрешите, помогу.
— Давайте отнесем в кухню и там решим, что подать к столу.
— Решать вам. Вино и фрукты оставить здесь?
— О, вино чудное, я люблю полусухое. Сегодня у нас вторник? Объявим его выходным, праздничным днем. Согласны?
— Без хороших идей человечество не развивается. Но прежде покончим с делами. Что-то я не вижу больную.
— Сейчас, доктор, принесу пациентку. Она у нас, предупреждаю, царапучая.
— Знаете, англичане считают, что лучшее средство поберечь нервные клетки — ежедневно гладить кошку.
— Не надейтесь, Настя себя погладить не позволит.
Но Жукровский, считающий себя хорошим психологом, не очень вслушивался в то, что говорила возбужденная Наташа. Он привык больше верить женским глазам, а не словам. А ее глаза радовались и смущались, звали и сомневались. Он, разумеется, проявил максимум внимания к рыжей Насте, и они вместе впихнули ей в рот четверть таблетки аспирина. Затем долго сидели за столом, мало ели и немало выпили, шутили, танцевали. Комната погрузилась в сумерки, когда он, танцуя, вдруг поднял Наташу, закружился с ней по комнате, повторяя:
— Милая! Милая! Милая…
Наташа закрыла глаза. Он все еще сдерживал нетерпение, понимая, что не должен допустить ни единой ошибки. Покружив, бережно усадил ее в кресло, спросил:
— Может, я приготовлю кофе? Этот давно остыл…
Через десять минут он подал ей дымящуюся чашку и сам сел на пол, рядом.
— Хорошо как. Похож я на собаку? — и потерся головой о ее ноги. Наташа не вздрогнула, не отстранилась, и Жукровский положил голову на колени. — А теперь я мысленно мурлычу.
Он сделал паузу. Вскоре ее рука легко прикоснулась к его затылку, осторожно проследовала вперед, ко лбу, вернулась, погрузила пальцы в его густую шевелюру, замерла. Он взял эту руку, поднес к губам, рывком поднялся, рывком поднял ее с кресла, прижал: — Милая… Желанная! Самая-самая!
