Но пока что лебедята плыли по озеру, и Пашка вдруг ясно представил себе, что случится с ними, если он не поймает их. Ударят морозы, легкий пух и перышки не защитят их от холода, воду скует лед. Их слабые клювы не пробьют его, и в одно морозное утро эти светло-серые, подвижные, как мышата, птенцы превратятся в ледышки.
Вот они, забыв о недавнем шуме в тростниках, приблизились к самой границе осоки и камыша. Протяни, казалось, руку — и коснешься их крохотных и ладных телец, спинок, аккуратно прикрытых крылышками, упруго изогнутых шеек. Но так лишь казалось…
Только Пашка пригнулся и вытянул руку, как выводок стремительно метнулся на глубину, к круглым листьям кувшинок.
— Чего ж не поймал! — хохотнул Васей. — Пошли назад, а то папка ругаться будет.
— Ну еще немного, — попросил Пашка.
— Худое дело — теперь не поймаешь, раз спугнули, — сказал Васей и оказался прав: больше лебеди и близко не подплывали к берегу. — Была бы винтовочка — всех бы достали.
Пашка промолчал.
— Васейко, — ласково проговорил он, — подождем еще немного. Дам трешку. Вот увидишь, дам. В городе купишь батарейки для фонарика.
— А не пожалеешь? — усомнился Васей.
— Нет, — сказал Пашка, — я сей год тысячу оводов убил, по пятаку штука колхоз заплатит, считай сам…
— А если только пообещает, а не заплатит? Знаем мы…
— Тогда у отца возьму, — запальчиво сказал Пашка, — достану!
Васей криво усмехнулся и, как человек, совершавший выгодную торговую сделку, почесал затылок.
— Подождем, — милостиво проговорил он.
Кроме красивой голубой самописки, Пашка лишился в этот день и трех рублей. Их ожидание ни к чему не привело, и скоро выводок уплыл в дальний затон, куда можно было добраться только на лодке.
— Ну, теперь все. Пошли в стойбище, — сказал Васей.
Ему, видно, хотелось задеть Пашку обидным словцом, посмеяться, но он боялся, что не получит тогда ни самописки, ни денег.
— Ну что ж, пошли, — Пашка вздохнул и, тяжело вытаскивая из грязи увязнувшие тобоки, сгорбясь, двинулся за приятелем.
В стойбище они пришли поздно. Их, как всегда, встретили дружным лаем собаки. Пашка знал, что отец после суточного дежурства два дня будет отдыхать в стойбище до нового дежурства, и встреча с ним не сулит ничего хорошего: опять пристанет, где пропадал да что делал, почему по хозяйству мало помогал…
Проходя возле крайнего чума, в котором жил бригадир дядя Никифор, отец Иванко, тонкий, подвижной человек с нервным лицом и лихорадочно-жаркими глазами, Пашка вдруг совершенно отчетливо услышал голос своего отца:
— А я тут ни при чем… Когда сменялся, олени все были. Все до единого.
— Все? — глухо спросил Никифор. — Может, лишние были? — В его голосе звучала насмешка.
— Я не говорю, что лишние. Все были.
— Все? — спросил Никифор.
— Все.
— Врешь, — отрезал бригадир, — как только ты, кончив дежурство, уехал из стада, Игнат заметил, что не хватает по крайней мере тридцать голов.
— Надо было сразу проверять, на месте, как принимал дежурство. А то вон когда хватился.
— Спал, поди, ночью? — в упор спросил Никифор. — Не углядел. Ушли. А теперь трусишь признаться?
Пашка так и застыл на месте.
Ноги налились тяжестью, в сердце вошел холодок. Он сразу позабыл и о лебедях, и о промокших тобоках, в которых липко чавкала вода. Его отец боится признаться…
Пашка вспомнил, как во время ночных дежурств, когда он обходил стадо, отец любил поспать. Спал он непробудно, тяжело. А на этот раз отец не взял его и, по привычке, наверное, незаметно уснул. Олени тем временем разбрелись по сторонам в поисках свежего ягеля или своего любимейшего лакомства — грибов. И, возможно, на одну из отколовшихся кучек и напали волки или забрели олени далеко-далеко и прибились к чужому стаду… И попробуй собери, отыщи их…
Не дыша, до боли стиснув кулаки, ждал Пашка, что ответит отец. Внутри него что-то затаилось, напряглось, свернулось, каждую минуту готовое распрямиться.
— Да не спал я, Никифор, — серьезно сказал отец, — я ночью продал их проезжим геологам и пропил всех до одного.
Бригадир начал сердиться:
— Ну что ты за человек, Ефим. Все шуточки да прибауточки. Среди пропавших и важенки были. Добрые важенки. Знаешь, сколько они стоят?
— Волки не скушают — сами придут, — хохотнул отец. — Волк — он тоже живой, мяса хочет.
В голосе отца звучал непонятный вызов и даже издевка.
— Кончим, — каким-то чужим, осипшим голосом сказал Никифор. — Не найдешь — своими оленями заплатишь. И больше никто тебе верить не будет. Никто.
— Ах, и что за жизнь пошла! — с нарочитым сожалением воскликнул отец. — Не могу же я каждого быка за хвост к себе привязывать. И утраты бывают.
— Иди из чума! — со скрытой яростью произнес Никифор. — Я слов на ветер не бросаю. Иди.
Поняв, что разговор подходит к концу, Пашка тенью метнулся к своему чуму. Почти тотчас за ним вошел отец, оживленный, улыбающийся, точно вернулся с приятной беседы. Он напевал про себя песенку и в такт ритму притоптывал по деревянным латам.
Пашка сидел на скамеечке у оконца и, нахмурившись, исподлобья следил за ним.
— Аля-ля, аля-ля, — пропел отец, повалил на половицы-латы лайку Стрелку и принялся щекотать ее живот.
Собака повизгивала от радости, жмурилась, перебирала лапами и делала вид, что кусает отцовскую руку. Потом отец принялся возиться со Степкой, он подкидывал его на широкой ладони к мокодану — дымоходному отверстию — и отброшенный назад капюшон малицы хлопал его по спине.
Степка визжал, захлебываясь от страха и восторга: отец подкидывал его все выше и на лету ловил.
Мать тем временем сунула в дверцу железной печки охапку сухого хвороста, и желтый огонек деловито захрустел ветками.
— Не урони, — буркнула она, — не игрушка.
— Крепче будет. — Отец показал зубы, хватая падающего вниз Степку за руку и ногу. — Пастуху — ему отчаянность нужна и ловкость, а не мозоли на заду, как у других. — Отец покосился на Пашку.
Потом молодцевато прошелся по латам, и на них, звякая дужками, запрыгали пустые ведра и скамеечки.
Пашка сидел, ссутулясь, на перевернутом ящике из-под масла и угрюмо смотрел на тоненькую веточку полярной ивы с поблекшими рыжими листками, торчавшую из щели меж латами: чум поставили прямо на заросли яры. По этой упругой веточке сотни раз ступали ноги хозяев чума, ее однажды пытался вырвать Степка, но пальцы его скользили по веточке, и он оборвал только несколько крошечных узких листков. И, вопреки всему, она, эта тонкая упрямая веточка, продолжала существовать, всякий раз выпрямляясь, точно бросая вызов людям.
Попив чаю, отец закурил, потом включил репродуктор «Чайка» — зеленый ящичек, стоявший на полке у оконца; приемник был в чуме бригадира, а в два других чума отходили отводы к репродукторам. Легкая быстрая музыка заполнила чум, но даже она не расправила сдвинутых Пашкиных бровей.
— Принеси буханку, — бросила ему мать, убирая с печки чайник.
По дороге Пашка встретил бригадира дядю Никифора. Он шел в их чум. Мальчик отпрянул в сторону,
