толочь в кастрюле картошку для пюре? Ну вот и сейчас иногда, помогая дяде Коле, я толку в бадье деревянной толкушкой эту самую взрывчатку-аммонит, и это совсем безопасно: в нее можно стрелять, ее можно жечь; взрывается она только от детонации. Потом ею заряжают узкие шпуры или большие, как пещеры, шурфы, вставляют бикфордов шнур с капсюлем-боевиком, поджигают, и…
Ну, вы сами догадываетесь, что дальше. В небе, как ласточки, резвятся пудовые камушки, земля под ногами взбрыкивает, по ушам бьет кулаком грохот, вверх взлетает милый султанчик дыма… Прелесть!
Но вообще-то наша работка считается трудной и вредной. Нам положен особый паек: масло, молоко… Но этот паек, впрочем, мы видим как свои уши. Кто-то исправно кушает его за наше здоровье. И на том спасибо – хоть не пропадает. Много в нашей жизни забавного! Простыни и наволочки подчас не меняются по месяцу, а сажа по сравнению с моим полотенцем кажется белой; и думаете, мы вешаем нос из-за того, что в столовке пятый день одна и та же каша с твердыми, как подошва, битками? Ничуть не бывало! Ходит слух, что снабженцы разыскали вблизи тушу мамонта, в условиях сибирской вечной мерзлоты она вполне сохранилась и может послужить высококалорийным кормом для строителей величайшей в мире ГЭС, и вот мы аппетитно жуем это тысячелетнее мясо… Разве это не весело?
Эх, мамочка-мама! Скверно все-таки ты меня воспитала. Ну, скажи, зачем ты с детства приучила меня питаться три раза в день и только свежими продуктами, спать на белоснежных простынях? Так ли это, в сущности, важно?
До свидания, дорогие!
Крепко-крепко целую. Пишите и не обижайтесь.
Ваш сын Юра».
Юрка подул на руку, встал с коленок и поморщил лоб. Потом быстро вычеркнул несколько строк в конце письма. Расшатывая ящик, он долго водил пером, чтоб ни слова нельзя было прочесть: есть вещи, которые нужно писать не матери с отцом, а еще кое-куда. Юрка сложил письмо, всунул в конверт, лизнул языком кромку с клеем и проутюжил ладонью. Размашисто написал адрес и встал.
Завтра он сбегает в поселок и опустит.
Юрка приоткрыл дверь и вышел из обогревалки. Глубокая черная ночь лежала вокруг. Снег тускло отражал звезды, далекие съежившиеся комочки, едва тлевшие в мировой беспредельности, и казался мертвым, жестко-холодным, вечным. На краю скалы, как занесенные снегом могилы, белели пни срубленных деревьев, уцелевшая сосна раскинула корявые руки, точно их прибили к небу гвоздями, дрогла и молчала. Юрка стоял у двери, и Вселенная дышала ему в лицо. И Юрке вдруг показалось: он первый человек Земли, прилетевший сюда, на эту новую, неведомую планету на ракете. Горючего не хватило, на Землю он больше никогда не вернется, никогда, и его лицо свела судорога, и слезы потекли из глаз…
Сдавленный жалобный вой донесся из тайги, зеленые огоньки зажглись в чащобе.
Юрка вбежал в обогревалку, торопливо закрыл на щеколду дверь.
На нарах спали товарищи. Гришаков, спокойный великан, раскинув громадные ручищи, лежал на спине; под мышку ему уткнулась голова Симакина, маленькая, лысоватая, со спутанными на висках волосами.
На верхних нарах разметались Андрей с Федором, а у края лежал Зимин, прижавшись левой щекой к доске, а правая, с кривым, сморщенным от неудобного положения шрамом, была открыта Юрке. К губам бригадира прилипла пушинка, и, когда он дышал, она то отходила, то прижималась. Небольшая рука его, переплетенная веревками набрякших вен, неподвижно свисала с нар.
Юрка больше и не подумал о волках. Он подошел к печурке, сел на ящик, свесил голову. Вспомнился дом. В семь утра квартира просыпается. Отец, как всегда, после умывания достает из почтового ящика газеты. «Нина, танцуй!» – кричит он, закрывая замок. Дрожащими от нетерпения пальцами разрывает мама его, Юркино, письмо и читает о скале, грязном, как сажа, полотенце и «мамонтовом» мясе… И чем дальше читает она, тем сильнее дрожат ее руки. А потом пойдут бессонные ночи, головные боли, жалобные письма… Неужели так устроены все мамы?
Захотелось курить. Юрка пошарил по карманам – ни клочка бумаги.
Тогда он аккуратно разорвал по кромке конверт, вытащил письмо, развернул, задумался. Потом махнул рукой, оторвал клочок, насыпал щепоть махры, заслюнил, прикурил от полена в печурке и бросил письмо в пламя. Огонь осветил его большеухое и пухлое, поросшее темным пушком лицо подростка.
Скурив самокрутку, Юрка встал с ящика и лег рядом с товарищами.
Он был в такой же, как у них, ватной стеганке, ушанке и штанах, и теперь уже трудно было бы сказать, кто из них два часа скрипел на ящике пером и потом превратил все свои слова в дым.
Анка
Все в бригаде заметили, что с некоторых пор Андрей изменился: стал задумчив, рассеян; иногда спросят у него о чем-нибудь, а он и не ответит: думает о чем-то другом. Зимин хотел поговорить с ним, но все не находил удобного момента, да и стоило ли приставать к человеку с расспросами, если он что-то упорно таит в душе? И Зимин решил подождать.
Скоро он стал кое о чем догадываться. Однажды в сильный мороз бурильщики решили не идти в поселок, а переночевать в обогревалке.
Наутро к ним прибежала бригадирова жена, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, встревоженная, и Андрей сказал Зимину:
– Резвая у тебя жинка, мы поленились тащиться, а она прилетела.
Зимин полез за папиросой:
– На то жена.
Андрей выгреб из печурки раскаленный уголек:
– Не всякая прилетит.
– На такой и не женись. Если не прилетит – это и не жена.
Андрей прикурил и больше не сказал ни слова. Они пошли к скале.
