И здесь у Катрана сорвались и запрыгали челюсти.
«Нам не нужны ваши объедки! — Он плечом двинул дверь и быстро пошел по коридору. — Сволочи! Крабы!»
Через день мамка вернула им машинку (Катран донес ее до калитки — дальше несла сама) и, конечно же, извинялась за его невыдержанность. Нашла перед кем! Как будто их чем-нибудь прошибешь. Ведь только месяц назад их дедушка встретил Лильку в гастрономе, подошел, как человек, про здоровье спросил, про сына ее, Виталика. И ничего не просил. Дедушка у них старенький и по дряхлости лет может иногда попросить, а здесь — ничего. Так она, сестра, сама стала жаловаться ему, что с деньгами у них туговато, что забор не чинен и подохло два индюка, а эта ихняя Пелагея только объедает их. Дедушка — на что уж негордый человек! — махнул рукой и ушел. А ведь мамка говорила, когда Лилька кончала десятый класс, добрая была, простая, улыбка с лица не сходила, и все вокруг говорили мамке: «Счастливая ты, Евфросинья, какая девочка у тебя!» Такой красивой, как Лилька, не было на их улице. Другие поступали в школу медицинских сестер, или шли в официантки, или на кондукторшу автобуса учились — это проще всего! А Лилька решила в МГУ подать, и не на какой-нибудь там биологический или юридический, а на мехмат — механико-математический факультет! И уехала в Москву, и провалилась там: каких-то два балла недобрала — вот же не повезло. Вернувшись в Скалистый, устроилась в киоске по продаже сувениров; и когда возле нее не толклись покупатели, а толклись они почти всегда, когда и товара-то нового не было, она зубрила физику — на будущий год готовилась поступить. Иногда она жаловалась мамке: «Ох, как бы снова не срезаться… Что тогда делать буду? Кем устроюсь? Не билетики же мне отрывать в автобусе, не бегать по больным с уколами», — и тонкие губы ее высокомерно кривились. «И это дело, — утешала ее мамка, — не всем же быть профессоршами…» — «Нет, мама, нет, — твердила Лилька, — не по мне это, не хочу…» И здесь ее крабья клешня — рраз! — точно напополам перерезала…
И сегодня мамка погнала его к ней за деньгами, и он хлопнул эту обезьянку — замечательного зверька с умными глазами — об стену! Как будто она была в чем-то виновата… И когда спало напряжение дня — ныряние и дорога по стене, он вспомнил обо всем. Все свои унижения… Но разве могли понять это мальчишки?!
— Лилька была хорошая, — сказал Катран, — и оставалась бы хорошей, если бы не Краб.
— Возможно, — заметил Костя, — наш Володька с ней в школе учился, тоже говорит, девочка была — во! Гимнастка и плавунья.
— Пловчиха, — сказал Толян.
— Ну пловчиха… Только с соревнований по плаванью сбегала, если соседние школы выставляли сильный состав…
— Враки! — резанул Катран. — Сильней ее пловчих не было! И красивей… Теперь тебе ясно, мечтатель, — крикнул он на Мишу, — почему я хочу привлечь к этому делу того пузатого с сестренкой? Они помогут мне отомстить Крабу! Они будут нашими разведчиками в его штаб-квартире! По их знаку мы нападем на Краба…
— И нанесем некоторый ущерб его богатству? — иронически спросил Миша.
— Да! — Катран кричал в такт словам и махал своими черными кулаками.
— Свернешь головы индюкам?
— Сверну!
— Айву с абрикосами оборвешь?
— Оборву!
— Клубнику вытопчешь?
— Вытопчу! — Катран рубил кулаком воздух.
— Ты уже, кажется, пробовал?
— Теперь мы лучше подготовимся! Краб очень хитер и осторожен, у него везде спрятаны лампочки, и при малейшем шуме в саду он включает свет, но мы ликвидируем эту систему…
— Ребята, пора назад. — Миша встал, размял замлевшие от сидения ноги и поправил треугольник красных плавок. И когда они шли по пляжу, сказал: — Ты только напортишь всем, надо не так. Сейчас не пещерный век…
— А как надо?
Миша промолчал.
А когда они вошли в городок, сказал:
— Для охраны Федора Михайловича, если чуть что — выставим посты.
Глава 9
В БУХТЕ АМФОР
Утром следующего дня плотик качался на старом месте, в бухте Амфор (так прозвали они безымянную бухту у Дельфиньего мыса), качался возле маленького, для приметы, буйка — литровой бутылки на рыбацкой жилке, прикрепленной к камню на дне.
Первым погрузился Миша.
Глотнув как можно больше воздуха, плотно сжав в зубах резиновый загубник трубки, он ринулся вниз, и узкое, длинное, сильное тело его обжала со всех сторон прохладная вода. И чем глубже, тем прохладней. Она ласково касалась нагретой солнцем кожи, охотно пуская его в свою глубину.
В одной руке Миша держал ломик, другой усиленно греб. Утро было безоблачное, и дно хорошо просматривалось — все в голубых пятнах и зыбких солнечных бликах. А до него было немало — метров семь.
Миша всегда любил море, но сейчас — особенно, сейчас, когда они обнаружили эту амфору. Зеленухи, ерши, лобанчики, медузы — это давно приелось. Сейчас, бросаясь в море, в его глубину, он словно дорывался до какой-то тайны. Того и гляди, где-то рядом, среди замшелых камней и шевелящихся водорослей, в зеленоватом мраке вдруг замерцает длинный, чудом уцелевший корпус того самого греческого судна, весь мохнатый — в ракушках, в траве, в толстой холодной слизи.
Стало сильней давить на уши, в маске начала собираться вода. Миша по привычке выдул носом воздух в маску — давить стало меньше. Он не замечал ни вертлявых рыбок, ни притаившихся крабов, ни леса водорослей — не до них было.
Вдруг его сердце радостно толкнулось внутри. Вон, вон она — глубоко вросшая в дно, полукруглая, грязно-рыжая, с приплюснутой к туловищу ручкой, слепленная и обожженная, может, в самих античных Афинах!
В который уже раз видит ее, а все не может привыкнуть.
Коснувшись пальцами дна, Миша сразу зажал обеими ступнями большой гладкий камень — специально опустили его сюда, чтобы вода не выталкивала. Пригнувшись, провел ладонью по скользкому плавному телу амфоры. И, подымая со дна муть, стал долбить ломиком грунт — прочно спекшийся массив гальки. Точными ударами он рубил ее, выворачивал, сдвигал. И был очень осторожен.
За эти дни они аккуратно окопали ее вокруг, но амфора точно намертво вросла в грунт. «Дурни мы, видно, — на мгновение мелькнуло у Мишки, — не надо было фасонить и скрывать от Федора Михайловича, он бы советом помог, а то и сам снырял бы с нами: он не молод, но грудная клетка у него и запас кислорода — будь здоров!» Но мысли, даже о Федоре Михайловиче, отвлекали и мешали сейчас. Уже невмоготу было работать — все сильней жало на уши, слегка подташнивало и воздуха в легких оставалось скудная капля. А вот Катран бы еще терпел. Он всех пересиживает секунд на десять — пятнадцать.
Миша еще ударил два раза, положил ломик рядом с амфорой и отпустил камень, за который держался ногами. Чтобы не выскочить быстро — от резкой смены давлений может заболеть голова, — он, всплывая, притормаживал руками и ластами. Вот и верх, и тень плотика, и зыбкие ребячьи головы на нем. Миша сильно дунул в трубку и вытолкнул струю воды. Глубоко вздохнул — в грудь полился одуряюще свежий воздух.
И снова кинулся вниз.
Без ломика легче было пробиваться сквозь толщу воды — он загребал двумя руками. Секунд пять
