страждущие, и все, в чем сам не испытывает прямой нужды, раздает другим. Он настоял на том, чтобы мы взяли у него кокосовых орехов. Лечит он молитвою, которую творит в святилище, и наложением рук. Я собрался уходить, и он попросил у меня благословения, чем изрядно меня смутил. Я пытался объяснить, что для этого я человек вовсе не подходящий, но он стоял на своем, и под взглядами многочисленных страждущих, чувствуя себя очень глупо и стесняясь своей фальшивой роли, я исполнил его просьбу.
Суфий. Он жил в крошечном домишке в бедном квартале Хайдарабада. Почти в трущобе. Там мы и ждали, пока наш провожатый выяснял, примет нас святой человек или нет. Прежде чем войти, мы разулись, и нас провели в небольшую комнатку, разделенную, сколько я мог судить, на две части москитной сеткой; за сеткой, по-видимому, располагалась его спальня. Там, где сидели мы, много места занимало некое возвышение, или помост, высотою примерно в полметра, крытое дешевыми коврами, поверх была расстелена ротанговая циновка, а на ней сидел праведник — дряхлый, худущий, с косматой седой бородой; одет он был в белую бумажную куртку и белые брюки, на голове феска, на ногах не было ничего. Глаза на изможденном лице казались особенно большими, над запавшими щеками выпирали скулы. У него были длинные красивые руки, хотя одна кожа да кости, а жесты отличались широтой, изяществом и выразительностью. Несмотря на дряхлость и хилость, он казался исполненным энергии и разговаривал очень оживленно. От него веяло бодростью. Лицо светилось лаской и добротой. Не помню, чтобы он сказал что-нибудь значительное. О суфизме я не знаю ничего и, видимо, поэтому так удивился, услыхав от него рассуждения о единении духа с высшим духом, очень напоминавшие речи индусских проповедников. Он оставил у меня впечатление милейшего, чуткого, доброго, милосердного и терпимого старика.
Праведник. Сэр Акбар Хайдари послал за ним свою машину, и в назначенный час тот вошел в комнату. Одет он был богато, на плечах свободно висел большой алый плащ из дорогой материи. Это был высокий человек средних лет, красивой наружности, с изысканными манерами. Он не владел английским, и сэр Акбар взял на себя обязанности переводчика. Гость говорил звучным голосом, плавно и красиво. Излагал он то, что я уже слышал от других раз двадцать. В этом главная беда индийских мыслителей: они твердят одно и то же теми же самыми словами; и даже понимая, что нелепо от этого раздражаться — ведь если они обладают истиной (в чем они убеждены) и истина эта едина и неделима, то вполне естественно, что они повторяют ее, как попугаи, — все же неизбежно досадуешь, беспрерывно слушая одни и те же постулаты. Хорошо бы эти проповедники придумали хотя бы другие метафоры, сравнения и притчи, кроме тех, что приводятся в упа-нишадах. Тоска берет, когда тебе в очередной раз преподносят историю про змею и веревку. От слишком частого повторения притча эта изрядно поблекла.
Я спросил у праведника, как мне овладеть искусством медитации. Он посоветовал уединиться в затемненной комнате, сесть, скрестив ноги, на пол и пристально, не отводя глаз смотреть на пламя свечи, не думая абсолютно ни о чем, чтобы ум совершенно освободился от всяких мыслей. Если я буду это проделывать по пятнадцать минут ежедневно, сказал он, то вскоре испытаю необычайные переживания. «Делайте так в течение девяти месяцев, — заключил он, — а потом приезжайте, я дам вам другое упражнение».
В тот же вечер я исполнил все, как он учил. Долго готовился. Потом очень долго сидел в предписанной позе и наконец решил, что наверняка превысил положенные пятнадцать минут. Глянул на часы. Прошло ровно три минуты. Но они показались вечностью.
Неделю или две назад кто-то рассказал мне один случай, чтобы я написал на его основе рассказ, и с тех пор он не выходит у меня из головы. Ума не приложу, как тут быть. А случай такой. В горах, на чайной плантации работали два парня; почту туда возить было далеко, поэтому письма доставлялись довольно редко. Один из молодых людей, назовем его А., с каждой почтой получал множество писем, штук десять- двенадцать, а то и больше, другой же, Б., не получал ни единого. Он всякий раз с завистью смотрел, как А., взяв целую пачку, принимается за чтение — он мечтал тоже получить письмецо, хотя бы одно, и однажды, когда вот-вот должны были привезти почту, Б. сказал А.:
— Слушай, тебе всегда приходит целая куча писем, а мне вообще ни единого. Плачу пять фунтов, если отдашь мне одно письмо.
— Идет, — ответил А. и, получив почту, выложил перед Б. все свои письма: — Выбирай любое.
Вручив А. пять фунтов, Б. просмотрел письма, выбрал одно, а остальные вернул. Вечером, после ужина, за стаканчиком виски с содовой А. как бы между прочим поинтересовался:
— Кстати, а что там было, в том письме?
— И не собираюсь говорить, — отрезал Б.
Не ожидавший такого поворота А. все-таки спросил:
— Ну, хоть от кого оно?
— Это мое дело, — ответил Б.
Они немного поспорили, но Б. стоял на своем и наотрез отказывался сообщить что-либо о купленном письме. А. забеспокоился всерьез и в последующие недели всеми силами пытался убедить Б. показать ему письмо. Б. упорно не соглашался. В конце концов, измученный сомнениями, тревогой и любопытством, А. понял, что терпеть больше не в силах; он пришел к Б. и сказал:
— Слушай, вот твои пять фунтов, отдай мне мое письмо.
— Не отдам, хоть умри. Я купил его на свои кровные, это мое письмо, и отдавать его я не намерен.
Вот и все. Наверное, если бы я принадлежал к писателям современного толка, я бы описал все, как было, и тем удовольствовался бы. Но это противно моей натуре. Я хочу, чтобы рассказ был законченным по форме, а это, на мой взгляд, невозможно без развязки, дающей ответы на все вопросы. Ведь даже если у писателя хватит духу бросить читателей в полном недоумении, едва ли он захочет остаться в недоумении сам.
Как-то днем меня пригласили на обед к наследному принцу и принцессе Берара. За столом принц завел беседу о моем путешествии.
— Вы, полагаю, уже бывали в Бомбее? — спросил он.
— Да, — ответил я, — бывал.
— Останавливались в Яхт-клубе? — Да.
— А теперь едете в Калькутту? — Да.
— Остановитесь, наверное, в Бенгальском клубе?
— Надеюсь, — ответил я.
— А вы знаете, в чем между ними разница? — спросил принц.
— Нет, — ни о чем не подозревая, отозвался я.
— В Калькутте в Бенгальский клуб не пускают ни собак, ни индийцев, а в Бомбейском Яхт-клубе ничего не имеют против собак; туда не пускают только индийцев.
Я не нашелся тогда, что на это сказать, и по сию пору ничего путного так на ум и не приходит.
Индусский проповедник. На нем были монашеские одежды шафранового цвета, не желтого, а, скорее, розоватого оттенка, на голове такого же цвета тюрбан, на плечах накидка. Одеяние это выглядело чересчур жарким. На ногах у него были белые носки и очень изящные коричневые туфли, напоминавшие обувь для танцев. Он был довольно высок ростом, склонен к полноте, лицо большое, мясистое, за очками в золотой оправе сияли красивые глаза, рот крупный и чувственный. Говорил он громко, звучным голосом, становившимся, когда он выступал с поучениями, чуточку резковатым. Улыбка почти не сходила с его лица. Держался он с вкрадчивой благожелательностью. Он производил впечатление чрезвычайно самодовольного человека. Таял от примитивной лести и очень любил поговорить о себе. Как- то я спросил, не жалеет ли он об удовольствиях, доступных людям светским.
— С чего бы мне о них жалеть? — удивился он. — Я насладился ими в прошлой жизни.
Странствующие монахи-факиры. Церемония происходила на мусульманском
