кладбище, где за несколько веков до того был похоронен один из их святых. Главный монах — крепкий мужчина с крючковатым носом и умным, внушающим почтение лицом, одетый в белоснежный тюрбан и арабское одеяние из тонкой коричневой ткани — сидел на земле. Перед ним стояла маленькая жаровня с горящими углями, на которые он беспрестанно капал благовониями, и лежали разнообразные орудия, которыми положено пользоваться дервишам во время демонстрации своего могущества.
Напротив, метрах в четырех-пяти от него уселись в ряд остальные монахи. Они были самого разного возраста; одному на вид едва исполнилось лет четырнадцать, но были там и юноши, и молодые мужчины, однако наибольшим почтением, по индийским обычаям, пользовались длиннобородые седые старцы. Очень странное то было зрелище: все длинноволосые, украшенные цепочками и серьгами, закутанные в длинные разноцветные полотнища ткани.
Действо началось с долгой молитвы, которую главный монах читал нараспев, а остальные время от времени подкрепляли дружными возгласами. Затем один из дервишей вышел вперед и, взяв шпагу футов, наверное, двух длиною, поводил ею над благовонием, затем протянул главному монаху, чтобы тот коснулся ее, а потом проткнул ею щеку и толкал все дальше, пока она не вышла самое меньшее на пять сантиметров из другой щеки. Дервиш прошелся перед собратьями, демонстрируя им свое достижение, затем осторожно вынул шпагу, легонько потер те места, где шпага пронзала щеку — не было не только крови, но даже и намека на рану. Вперед вышел другой, взяв шпагу, проткнул ею шею позади дыхательного горла и вытащил обратно. Затем третий, нелепо помахав руками и издав несколько воплей, коротким тупым кинжалом выдавил себе глаз и принялся расхаживать перед остальными; глазное яблоко тем временем висело у его щеки — отвратительное зрелище. Потом он сунул глаз на место, немного потер и, судя по всему, перенес эти манипуляции безо всякого ущерба. Еще один воткнул кинжал себе в живот, другой пронзил себе язык. При этом они явно не испытывали боли. Действо продолжалось с полчаса и завершилось опять долгою молитвой. У одного-двух монахов показалось немного крови, капля-другая, но вскоре кровотечение прекращалось.
Мистик. Это был маленький человечек с круглой головой и круглыми глазками за стеклами очков, очень велеречивый. Он побывал на войне, дослужился до майора. Много поездил по свету. Он был христианином, усердно изучал работы Парацельса и Элифаса Леви. Различал белую магию и черную. Презирал чудеса, одновременно утверждая, что способен парить в воздухе. Неизменно повторял, что любой показ магических возможностей только для удовлетворения людского любопытства убавляет силу мистика. А сила его чисто духовного свойства. Уверял меня, что умеет исцелять больных, заметив вскользь, что жена его (пришедшая ко мне вместе с ним) обладает еще большими возможностями. Это была немолодая, одетая в сари индуска, молчаливая и настороженная. Уходя, она предупредила, что иногда будет мне являться, а является она-де людям всегда в темно-синем сари.
Вероятно, корень нашей испорченности именно в нашем «я», но ведь в нем же и источник создаваемой нами музыки, живописи, поэзии. Как тут быть?
Ахмед Али, секретарь сэра Акбара, рассказал мне следующую историю. К нему привели укушенную скорпионом женщину и сказали, что если он напишет на земле число 16, а потом сотрет его башмаком, то женщина исцелится. Хотя Ахмед и не поверил, но исполнил все в точности. Чуда не произошло. Женщина ушла, и тут кто-то заметил, что написал он не 16, а 13. С тех пор он всякий раз пишет только 16 и уже излечил несколько человек.
Йогу понадобилось перебраться через реку, но у него не было ни пенса, чтобы заплатить перевозчику, и тогда он просто зашагал по поверхности воды. Услышав эту историю, другой йог заявил, что такое чудо стоит ровно один пенс, цену переправы.
Йогу понадобилось съездить куда-то на поезде. Денег у него не было, и он спросил начальника станции, нельзя ли ему поехать бесплатно. Начальник станции отказал, и йог уселся на платформе. Настала пора отправления, но поезд не трогался с места. Решили, что в двигателе какие-то неполадки, и послали за механиками. Те сделали все, что было в их разумении, но поезд по-прежнему не двигался. Наконец начальник станции рассказал служащим про йога. Йога попросили сесть в поезд, и состав немедленно тронулся.
И мистик, и Ахмед Али дружно утверждали, будто на линии работает начальник станции, умеющий лечить от змеиных укусов; по их словам, ужаленный змеею человек имеет право бесплатно послать телеграмму этому начальнику станции, а уж тот, отбив ответную телеграмму, исцелит больного.
Я устроил небольшой званый обед. Гостей было всего шестеро — философы, брамины, ученые. Разговор зашел о тех возможностях, которые развивают в себе йоги дисциплиною и аскетизмом, и гости рассказали мне об одном йоге, который дал замуровать себя на дне высохшего колодца, велев открыть свой склеп через полгода. Если темя его будет теплым, предупредил он, значит, он жив, и тогда следует привести его в чувство, а если темя будет холодным, значит, он умер, и тогда его тело можно будет сжечь. Так и сделали, а открыв колодец, обнаружили, что йог жив. Его быстро привели в чувство, и он по сей день, шестнадцать лет спустя, крепок и бодр. Мои гости либо видели его сами, либо знали видавших его людей. Всю эту историю они считали совершенно достоверной.
Павлин. Мы ехали по джунглям. Заросли были не слишком густыми, и вдруг среди деревьев мы заметили павлина, распустившего свой роскошный хвост. Гордое великолепное создание, он ступал по земле чуть замедленно, с каким-то особым изяществом, и поступь его была столь изысканна, исполнена такой изумительной грации, что напомнила мне Нижинского, который ступал по сцене «Ковент- Гарден» ровно с тою же изысканностью, грацией и изяществом. Не припомню более восхитительного зрелиша, чем тот павлин, в одиночку расхаживавший по джунглям. Мой спутник приказал шоферу остановиться и схватил ружье.
— Попробую подстрелить.
Сердце у меня замерло. Он выстрелил. Промахнулся, с надеждой подумал я, но он не промахнулся. Выскочив из машины, шофер принес мертвую птицу, которая еще минуту назад радовалась жизни. Горько было смотреть на нее.
Вечером нам подали на ужин павлинью грудку. Мясо оказалось белым, нежным и сочным — приятное разнообразие после тощих кур, которыми из вечера в вечер потчуют в Индии.
Бенарес. Ни с чем не сравнимое впечатление оставляет лодочная прогулка по Гангу в предзакатную пору. Дух захватывает от вида на город. Особенно хороши два минарета мечети, высящиеся на фоне бледного неба. На душу нисходит удивительный покой. Вокруг стоит глубокая тишина.
Но вот едешь по городу на заре, до восхода солнца — магазины еще закрыты, на мостовой спят, прикрывшись ковриками, люди, несколько человек с медными сосудами в руках поодиночке тянутся к реке совершить положенное омовение в священных водах. Садишься в барку — целый плавучий дом, которым правят трое, и барка медленно, на веслах, плывет мимо гхатов. В рассветную пору еще прохладно. На священных площадках у воды кучками, где-то больше, где-то меньше, собрались люди. На одной почему-то целое столпотворение. Поразительное зрелище эта толчея на ступенях и у кромки воды. Купальщики по- разному совершают обряд омовения. Для многих мальчиков это лишь забава, они ныряют в воду, вылезают и ныряют снова. Для других это процедура, которую надо закончить поскорее; быстро бормоча молитвы, они механически проделывают ритуальные движения. Некоторые совершают обряд со всею серьезностью. Они кланяются восходящему солнцу и, воздев над головой руки, истово читают молитвы. После омовения кое-кто принимается болтать с друзьями, и становится понятно, что ежедневный религиозный долг дает им возможность обмениваться новостями и сплетнями. Другие сидят скрестив ноги и предаются медитации. Их неподвижность почему-то поражает: возникает ощущение, что среди толпы они сидят в храме уединенности. На лице у одного старика белым пеплом были нарисованы большие круги вокруг глаз,
