Когда я распрощался с Коломбо, в мои намерения не входило ехать в Ченгтун, но на корабле я познакомился с человеком, проведшим там пять лет. Он рассказал мне, что это местечко славится своим крупным, открытым пять дней в неделю рынком, куда стекаются жители пяти-шести близлежащих стран, а также представители доброй полсотни племен. Там были восхитительные выкрашенные в темные цвета, пагоды, и была уединенность, которая умиротворяла и освобождала от смутной тревоги самые пылкие натуры. Он сказал мне, что предпочел бы это местечко любому месту на земле. Когда я спросил, чем же все-таки его так покорил этот городок, он сказал, что обрел там покой. Это был высокий темноволосый человек; держался он немного отчужденно. Такую отчужденность можно часто заметить у людей, которые долго жили в одиночестве, вдали от больших городов. В компании они чувствуют себя как-то тревожно, и, хотя где-нибудь в курительной комнате на корабле или в баре клуба они могут показаться разговорчивыми и общительными, не хуже других рассказать какую-то историю, пошутить и даже с радостью поведать о своих необычайных приключениях, всегда кажется, будто они что-то недоговаривают. Они живут в каком-то своем мире, куда не допускают никого, а взгляд их порой как бы обращен внутрь, в себя, и вы чувствуете, что именно этот скрытый от остальных мир имеет в их жизни главное значение. И зачастую в их взгляде сквозит усталость от общества, в которое их привел либо случай, либо боязнь прослыть дикарем. Видно, что их безудержно влечет назад, к монотонному одиночеству облюбованного ими местечка, где они снова будут предоставлены самим себе, где будут вести жизнь, к которой привыкли.
Эта случайная встреча, разговор с этим, человеком заставили меня предпринять путешествие по княжествам государства Шанского, в которое я сразу же и отправился. Чтобы попасть в Бангкок, надо было сесть в поезд в Сиаме, но между конечными станциями в Верхней Бирме и Сиаме было шесть, а то и семь сотен миль. Добрые люди сделали все возможное для того, чтобы путешествие мое было как можно более легким. Наш резидент в Таунджи послал мне телеграмму, сообщив, что добудет к моему приезду пони и мулов. Перед началом путешествия я закупил в Рангуне все, что счел необходимым: складные стулья, стол, лампы, фильтр для воды и еще всякой всячины. Поездом я доехал из Мандалая до Тази, с тем чтобы оттуда добраться до Таунджи на какой-нибудь машине, но человек, с которым я познакомился в Мандалае и который жил в Тази, пригласил меня на бранч (нечто среднее между завтраком и обедом), и я согласился. Звали его Мастерсон. Это был мужчина чуть старше тридцати, с приятным открытым лицом, слегка тронутыми сединой черными волосами и красивыми темными глазами. Голос у него был удивительно мелодичный, говорил он нараспев, и из-за этого я, сам не знаю почему, сразу проникся к нему доверием. Чувствовалось, что человек, высказывающий свои мысли так неторопливо и в то же время не боящийся остаться невыслушанным, должен обладать такими качествами, как внимание к окружающим и отзывчивость. Без сомнения, он был уверен в дружелюбности всего человечества, и на то, я думаю, была всего лишь одна причина — сам он был очень дружелюбен. Он обладал некоторым чувством юмора — быстрый обмен колкостями был ему, конечно, не под силу, а легкая ирония — вполне. Человек, умеющий иронизировать подобным образом, относится к происходящему со здравым смыслом, поэтому любые превратности судьбы видятся ему в чуть насмешливом свете. По роду своей деятельности ему приходилось большую часть года ездить по Бирме из конца в конец, и эти постоянные поездки привили ему страсть к коллекционированию. Он рассказал мне, что все свои свободные деньги тратит на покупку разных бирманских диковинок, и меня он пригласил в значительной мере для того, чтобы похвастаться ими.
Поезд прибыл в Тази рано утром. Мастерсон предупредил, что встретить меня не сможет — будет занят в конторе. Тем не менее он предложил мне ехать к нему домой сразу, как я закончу свои дела в городе. Бранч он назначил на десять часов.
— Чувствуйте себя как дома, — сказал он мне. — Если захотите чего-нибудь выпить, слуга все принесет. А я вернусь, как только освобожусь.
В городе я нашел гараж и договорился с владельцем полуразвалившегося «форда» о том, что он отвезет меня вместе с багажом в Таунджи. Я велел своему слуге-мадрасцу погрузить в машину максимально возможное количество багажа, а что не поместится, привязать снаружи. Сам я направился к дому Мастерсона. Это был небольшой чистенький домик с верандой, дорога, ведущая к нему, была затенена высокими деревьями, и в утреннем свете солнечного дня он выглядел очень привлекательно и уютно. Я поднялся по ступенькам, и меня тут же окликнул Мастерсон:
— Я разделался с делами быстрее, чем ожидал. Пока приготовят бранч, я покажу вам свои сокровища. Что-нибудь выпьете? Впрочем, боюсь, кроме виски с содовой я ничего не могу вам предложить.
— А не слишком ли рано?
— Рановато, конечно. Но правила моего дома таковы, что любой человек, пересекающий этот порог, обязан хоть что-нибудь да выпить.
— Тогда мне остается только подчиниться.
Он кликнул слугу, и через секунду стройный молодой бирманец внес бутылку виски, сифон и стаканы. Я сел в кресло и огляделся. Несмотря на ранний час, солнце припекало довольно сильно, и жалюзи были опущены. После слепящей дороги свет в комнате казался мягким и приятным. В комнате стояли удобные плетеные кресла, а на стенах висели написанные акварелью английские пейзажи. Картины были выполнены в строгой, официальной манере, и я предположил, что рисовала их в годы своей молодости какая-нибудь престарелая тетушка хозяина дома. На двух из них изображался неизвестный мне собор, на двух или трех других — сад с розами, еще на одной — какой-то особняк в стиле конца XVIII столетия. Заметив, что мои глаза на мгновение задержались на последней картине, Мастерсон сказал:
— Это был наш дом в Челтенхэме.
— Так вы из Челтенхэма?
Затем он показал мне свою коллекцию. Вся комната была уставлена бронзовыми и деревянными фигурками, изображавшими либо Будду, либо его последователей. Повсюду стояли шкатулки самых невероятных форм, разнообразная посуда, множество всяких безделушек, но, хотя всего было уж слишком много, вещи были размещены со вкусом, и общее впечатление создавалось приятное. В его коллекции имелось немало красивых вещей. Он показывал их с гордостью, рассказывая попутно, как ему удалось достать то и как другое, как он прослышал о третьем и охотился за ним и на какие хитрости ему приходилось пускаться, чтобы уговорить непреклонного владельца диковинки расстаться с ней. Его добрые глаза светились, когда он сообщал мне историю удачной покупки, но в них появлялся гневный огонек, когда он яростно бранил несговорчивого собственника, отказавшегося продать свое бронзовое блюдо за достаточно высокую плату. Комната была украшена цветами и, в отличие от жилищ многих холостяков на Востоке, не выглядела запущенной.
— У вас дома очень уютно, — сказал я.
Он окинул комнату быстрым взглядом.
— Было уютно. А сейчас не очень.
Я не совсем понял, что он хотел этим сказать. Тут он показал мне продолговатую деревянную шкатулку, позолоченную и отделанную стеклянной мозаикой. Такой мозаикой я восхищался во дворце в Мандалае, но здесь работа была гораздо тоньше, стеклышки, словно драгоценные камни, излучали роскошь, и своей утонченной изысканностью шкатулка напоминала итальянский Ренессанс.
— Говорят, этой шкатулке не меньше двух сотен лет, — сообщил Мастерсон. — Такие вещи давным- давно разучились делать.
Шкатулка явно предназначалась для королевского дворца, и я задумался над тем, в каких руках она побывала и каким целям послужила. Это был настоящий шедевр.
— А как она выглядит изнутри? — поинтересовался я.
— Изнутри? Ничего особенного, обычная лакировка.
Он открыл шкатулку, и я увидел там три или четыре фотографии в рамках.
— Я совсем забыл, что положил их сюда, — произнес он.
В его мягком, музыкальном голосе появилась странная нотка, и я искоса взглянул на него. Сквозь сильный загар явственно проступила густая краска. Он собрался было закрыть коробку, но потом передумал. Вынув одну из фотографий, он протянул ее мне.
— В молодости многие бирманки очень красивы, правда? — спросил он.
