вдруг послышался яростный лай, что-то белое, мохнатое с шумом скатилось по лестнице и в два скачка очутилось возле него.
Сразу узнав любимую собаку Русудан, парень протянул к ней руку и ласково позвал:
— Ботвера, славный мой пес… Это я, Ботвера… Я, Закро… Не узнаешь?..
Но пес, хотя, видимо, и признал ночного гостя, а может, именно потому, что признал, уперся ему передними лапами в грудь и, грозно рыча, лязгнул зубами.
Закро качнулся, но удержался на ногах и, изловчившись, схватил собаку за горло.
Но пес оказался удивительно сильным: он высвободился — рывком и снова бросился на пришельца — так яростно, что опрокинул дюжего верзилу в частую, высокую траву.
Закро все же изловчился, успел схватить собаку за шею; вцепившись в густую, пушистую шерсть, он старался оторвать от себя разъяренного пса.
А тот, совершенно остервенев, кидался на него, мотал головой, дико рыча, вскакивал на задние лапы и с размаху обрушивался ему на грудь.
Наконец Закро кое-как удалось встать. Он распрямился, схватился с поднявшейся на задние лапы собакой, рассчитанным движением завел правую ногу ей за спину повыше хвоста и, подкосив ее, как противника на ковре, бросил оземь. Бросил и сам навалился сверху могучим своим телом.
Стальные пальцы борца сомкнулись на мохнатой шее, сжали, стиснули собачье горло.
Совсем обезумел пес — упершись лапами, царапал человека, рвал на нем одежду, с хрипом и рычаньем бился головой об землю, мотал ею из стороны в сторону.
А парень, придавив животное всей своей тяжестью, сжимал пальцами его горло и ласково, любовно шептал:
— Ботвера, мой славный Ботвера… Самый лучший из псов… Что, не узнал меня, дружище, не узнал, Ботвера… Ну ладно, ладно, перестань, нехорошо так злиться… Ну, что ты барахтаешься? Ведь знаешь — не выпущу! И нечего лапами сучить… И мотаться из стороны в сторону… Замолчи, не надо так свирепо рычать. А то разбудишь Русудан, и будет она сердиться… Вон смотри… Кажется, уже и проснулась… Тише, Ботвера, проснулась твоя хозяйка! Останови лапы, говорю, лапы останови… Вот так… Ну, разве так не лучше, хороший мой?.. А то злишься, рычишь… Умница, смирный пес… А чего ты вытягиваешься? Постой, погоди… Русудан, девушка!.. Под ноги тебе и беднягу Закро, и весь наш Чалиспири!.. Русудан… Девушка… Русудан… Почему ты такая безжалостная?.. Зачем ты убиваешь меня? Что я тебе сделал?.. Эх, не знаешь ты, какой ад в этой груди, что за огонь сжигает это бедное сердце… Эх, Ботвера, я бы встал сейчас, я бы встал, да боюсь, опять ты будешь злиться… А я хочу, чтобы Русудан не просыпалась… Пусть она спит сладким сном… Давеча я обманул тебя, сказал, что она проснулась… Ты не обижайся… Пусть она спит… Лишь бы ей хорошо было, а меня пусть хоть разгрызут волки… Ну, давай теперь помиримся! Ух, что за пес! Морда какая, а зубы, зубы!.. И шерстка — белая, шелковая… Эх, Ботвера… сколько раз ее рука трепала тебя по этой самой шерсти… Сколько раз она ласкала тебя… Счастливый ты! А я только изредка… издалека… Редко когда случится увидеть ее… Промелькнет — и скроется…
Закро, расчувствовавшись, уткнулся лицом в пушистую, мягкую шерсть на собачьй шее и замолчал, затих…
5
Русудан потеряла дорогу, выпустила вожжи и предоставила лошади самой выбираться из зарослей. Смирный мерин побродил, поплутал среди рощ и кустарников и наконец выбрался на открытое место.
Разморенные зноем заросли остались позади. Двуколка покатилась по мягкому, устланному пылью проселку, пролегавшему среди высоких хлебов.
Чуть заметный ветерок покачивал тяжелые колосья. Сильный запах спелой пшеницы бил в ноздри.
Стая диких голубей с шумом пролетела над головой и опустилась где-то в кусты среди алазанских отмелей.
Солнце уже клонилось к закату и посылало косые лучи с вершины горы, зеленевшей в стороне Ахметы.
Ветерок усилился, всколыхнулось, заволновалось золотистое море нив. Хлеба были лошади по самую грудь, и, глядя издали, казалось, что двуколка плывет, словно маленькое суденышко, по шелковистым волнам. Девушка сидела в ней неподвижно, подперев лоб ладонью, уйдя в свои мысли. Свисавшая с ее запястья плеть свободно раскачивалась в воздухе. Лошадь, предоставленная самой себе, легкой рысцой трусила вдоль журчащей неподалеку Берхевы, вверх по течению.
До самой деревни не поднимала девушка головы. Доехав до шоссе, она рассеянно подобрала вожжи, пересекла дорогу и направила лошадь во двор перед конторой колхоза.
Старик сторож удивился:
— Видно, здорово ты утомилась, дочка! И где это ты увязла в такой грязи? Не годится по жаре столько ездить!
Девушка медленно сошла с двуколки.
— Пригляди за лошадью, дядя Котэ. С самого утра не кормлена.
Она повернулась и пошла со двора, но в воротах старик догнал ее. В руках он держал охапку полевых цветов.
Пестрели вперемежку лютики и цикорий, ромашки и васильки, а посредине вздымался стебель колокольчика, свесив опрокинутые лиловые чашечки.
— Забыла цветы в двуколке, дочка!
Девушка нехотя взяла букет, помедлив, поднесла его к лицу и вдохнула пряный запах алазанских берегов.
После недолгого колебания она окликнула ушедшего было сторожа и вернула ему цветы:
— Отнесите счетоводам, дядя Котэ. Пусть поставят их в воду.
Изумленный сторож взял букет и направился к конторе.
А девушка, понурив голову, вышла за ворота.
Беспомощно свисала плеть с ее правого запястья и волочилась плоским кожаным кончиком по земле, по желтой пыли.
Лишь придя домой, дала волю накопившейся горечи Русудан и облила слезами снятый со стенки портрет отца. Бросившись ничком на кровать, она плакала, плакала и проклинала тот день, когда впервые человек пошел с оружием на человека.
У многих отняла война родителей, братьев, людей любимых и близких, многие лишились родного гнезда, крова над головой, того, что дорого сердцу… Но вряд ли еще кому-нибудь на свете так горько сиротство, как Русудан. С тех пор как она узнала о гибели отца, душа ее рассталась с весельем, а глаза привыкли к слезам.
«Ах, отец, отец! Если бы ты был жив, разве кто-нибудь посмел бы обидеть, оскорбить твою Русудан? Кто позволил бы себе?.. О боже, боже, боже! Одна мысль об этом может свести с ума! Русудан, бедная Русудан, как же ты одинока! Некому тебе даже поверить свои печали, не перед кем открыться, не у кого спросить совета… Была у тебя подружка Тамара, маленькая Тамарико, но и та поссорилась с тобой из-за своего отца и сидит дома, редко когда показывается. И Нино в последнее время что-то всегда занята. А Флора далеко и даже писем не шлет, ленится. Может, с Максимом поговорить, открыть ему душу? Только сумеет ли он тебя понять? Нет, конечно, поймет. Максим ведь уже взрослый, уже мужчина, и он не спустит твоему, оскорбителю, рассчитается с ним. Но как бы не получилось хуже… Как бы самому Максиму не вышло вреда. Он смирный юноша, но ради тебя, знаешь ведь, кинется, не раздумывая, в огонь и в воду.
Так что же делать? Как быть? О, опять-таки — терпеть, молчать, еще раз стерпеть и смолчать, все сносить молча и терпеливо. Надо все скрыть, ничего нельзя никому рассказать, потому… Потому что люди могут запачкать твое чистое, незапятнанное имя, могут очернить тебя без вины, забросать грязью. Боже мой, что было бы, не случись рядом на счастье этот прохожий? Ах, Русудан, глупая, наивная Русудан! Как ты решилась отправиться осматривать поля с этим пустым, бессовестным человеком? Как тебя угораздило
