Завскладом путался в словах, голос у него вдруг сел; внезапно обозлившись, он грохнул кулаком по столу так, что вся посуда смешалась в общей куче.
Хозяйка заметно огорчилась.
Зато дочка ее и виду не подала, что ей неприятно.
— Собери осколки и сложи в сторонке, Серго!
— Что это тебя так разобрало, завскладом?
— Яйца, ребята, мы забыли про яйца!
— Ах да, яиц! Скорее, дайте яиц!
— Дай ему сырое яйцо, Кето, авось снова в голос войдет. Знаешь, что у него за голос? Ух, раскосые твои глаза! Кто с тобой сравнится! Разве что сам Годзиашвили!
И сосед обнял и расцеловал заведующего складом.
Певцу дали проглотить сырое яйцо.
— Да ну, что одно яйцо! Разве одно яйцо ему поможет? Все равно что ничего. — Сидевший рядом с певцом вскочил и вышел из комнаты.
Вскоре снаружи, с балкона, донеслось отчаянное кудахтанье курицы и неясное бормотание.
Вышедший вернулся через минуту. В поднятой поле рубахи он нес десятка два яиц.
— Это я с самого начала, когда мы поднимались по лестнице, приметил на балконе наседку, — заявил он, осклабясь, и неверным шагом направился к заведующему складом, но по дороге споткнулся о низенькую трехногую скамеечку и растянулся ничком на полу.
Гости с трудом поставили на ноги своего дружка, перемазанного яичным желтком.
Кето, скрывая досаду, повела пострадавшего к рукомойнику.
— На здоровье, Лео! — взревели в один голос собутыльники.
Разбив единственное, чудом уцелевшее и уже насиженное, с заметным зародышем, яйцо, приятели с хохотом заставили беднягу завскладом проглотить его.
Хозяйка отвела взгляд, отвернулась…
Снова мчался по шоссе «Москвич».
Когда переправились через реку Стори, мотор заглох.
Седоки приложились по очереди к прихваченной из Алвани бутылке водки и, не разуваясь, спустились в поток, доходивший им до бедер.
Вымокли сами, и машину залило водой, но под конец ее вытащили, запустили мотор и снова выбрались на дорогу.
Когда путники въехали в Чалиспири, почти все село спало мирным сном.
«Москвич» лихо промчался по пустынной улице и затормозил посреди села, у столовой. Из машины высыпались набившиеся в нее гуляки.
Стараниями распорядительного заведующего столовая была красиво оформлена как снаружи, так и внутри. Кроме общего зальца было в ней и несколько отдельных крохотных закутков-кабинок. Дверь в глубине помещения вела на задний двор, а там был колодец, в который жаркой летней порой опускали, чтобы остудить, бутылки с вином. Над колодцем высилось огромное тутовое дерево — густая его листва защищала от палящих лучей устроившихся у подножья застольцев. Двор, обнесенный высоким дощатым забором, был полностью отделен и от улицы, и от соседних дворов.
Приятели застали в столовой только заведующего и повара. Буфетчик и единственный официант уже ушли домой. Лишь один запоздалый посетитель еще оставался в зале — это был председатель сельсовета. Он то и дело чмокал алыми, разгоревшимися от вина губами и, перегнувшись через прилавок, о чем-то шептался с заведующим.
Заведующий столовой поднял на вошедших живые черные глаза и, прервав беседу с председателем сельсовета, пошел навстречу поздним посетителям. Он обнял шедшего впереди мрачного как туча Закро, поздравил его с серебряной медалью, а потом поздоровался и с остальными.
— Я уже думал запирать — как раз собирался отпустить повара. Но ведь таких гостей, как вы, разве что раза два за год бог пошлет! Что пить будете, ребята? Есть цинандали, и напареули есть, и руиспирское мцване, и красное из Икалто; ну, и нашего, чалиспирского, сколько угодно. Ражден! Вздень на вертела семь шашлыков и разогрей бугламу. Ух, какая жара настала — не будь у нас этого колодца, совсем бы мы тут растаяли! Луку и редиски почисть побольше! Сейчас, сейчас поставим бутылки в колодец, и через десять минут они будут как лед. Так что же вы будете пить? Хотите по стаканчику белого — крепкая водка, чача. А хотите, принесу коньяк — старый, отборный, пять звездочек.
Закро поморщился:
— Не хочу ни чачи с коньяком, ни цинандали, ни напареули. Дай нам нашего, чалиспирского. Хинкали у тебя есть?
Заведующий хлопнул себя по лбу и крикнул повару:
— Сними бугламу, Ражден, и поставь разогревать хинкали. Совсем я стал беспамятный на старости лет! Сколько хинкали разогреть, ребята?
— Давай, сколько у тебя есть… Наши желудки так устроены, что железные гвозди и те переварят, — подал голос завскладом, еле оторвав от стола отяжелевшую голову.
Событульники с хохотом поддержали его, и заведующий столовой направился к буфету.
Два блюда хинкали очутились в котле, поставленном на огонь, а на столе перед гостями появились тонко нарезанный тушинский сыр, крупные светлые листья салата цицмати, зеленые стрелки молодого лука, румяная редиска и длинные хрустящие хлебцы — шоти.
— По рюмке коньяка, Закро?
— Не хочется, ребята, выпейте сами, если охота. А мне принеси нашего, здешнего ркацители, Купрача!
— Сейчас, сейчас, Закро-джан. Все для тебя достану — хоть из-под земли. Ркацители у меня такое, что сам царь Ираклий позавидовал бы.
На столе появился коньяк, а к собутыльникам присоединился председатель сельсовета.
— А ты, Симон, перестань суетиться и иди к нам. Хоть я и осрамил вас, за стол со мною сесть все же не зазорно. Ну-ка, подними этот стаканчик! — и Закро протянул хозяину рюмку, наполненную коньяком. — Скажи что-нибудь, как ты умеешь, такое, чтобы у меня от сердца отлегло.
Заведующий столовой подошел к столу. Это был рослый, крепко сбитый человек, чуть постарше сорока лет, далеко не такой тучный, каким, по обычному представлению, должен быть работник буфетной стойки. Правый глаз у него заплыл сине-багровой опухолью, лицо заросло до самых скул частой черной, неделю не бритой бородой.
Он поднял стакан и начал приятным голосом:
— Что я-то вам могу сказать, ребята, — вы сами мастера и придумывать и говорить! Ходите-ездите, видите белый свет, и хорошее и худое вам по пути встречается. А мое ремесло — что неразрезанный арбуз. Всякие-разные люди сюда ко мне заглядывают. Что ни человек — другое лицо, иная походка. — Купрача остановился и поглядел прищуренными блестящими глазами куда-то вдаль, за головы застольцев. — Человек? — спросил он и сам себе ответил: — Разве живого человека разберешь? На лбу ведь ничего не написано, а душа у него внутри, под рубахой! Знаете, что я вам скажу, ребята? Давайте выпьем за такого человека, кто плох не плох, а лучше иных хороших!
— Ух, ну и язык! Золотые уста! Да ты не то что печального человека развеселишь, а мертвеца из могилы поднимешь!
— Скажи-ка, Купрача, по ком ты траур носишь, почему не бреешь бороду?
Купрача провел рукой по щекам и смешно скривил шею.
— Похоже, что перед всем светом лицо потерял, да?
— А ты побрейся, и лицо опять будет при тебе, и весь свет его увидит!
— Эх, Валериан, вот бы нашему колхозу каждый год такие густые нивы!
Вдруг Закро приподнялся на стуле, схватил заведующего столовой за рукав, притянул к себе и стал в него вглядываться.
— Что это, Симон? Почему у тебя синяк под глазом?
