кормушки с ячменем. Меня больше эти крепкие медвежата заботят — что мне старый барсук и деревенские болтливые сороки! Сегодня утром комсомольцы развесили на стене конторы новую стенгазету — все сплошь карикатуры… Я сорвал ее и тут же на месте изодрал в клочья.
— Пусть бы висела, мешала она тебе, что ли? Пускай себе строчат на здоровье — тебя ведь не убудет. Напишут раз, напишут другой, натешатся вволю и бросят.
Нико повернул толстую шею и удивленно поглядел на Марту.
— Пусть, говоришь, пишут? Ну и глупая же ты! А знаешь, что там было написано? Да еще эти рисунки! Огромный лист величиной со скатерть сверху донизу разрисовали. Я разорвал его на клочки и выбросил. А сторожу велел снять и изломать рамку.
— Люблю рисунки! Это хорошо, когда в газете много рисунков. А то выпустят газету, а в ней одна длинная статья, в которой говорится, что вот-де исполнилось столько-то лет с Октябрьской революции, и подпись: «Редколлегия». И все, ни строчки больше. Разве это стенгазета?
— Тьфу! Ждать от бабы ума — что песен от осла. Пойми ты, чудачка, если бы эту газету милиция увидала, тотчас же за мной приехал бы «черный ворон». Христа за тридцать сребреников продали, а за Нико побольше заплатят, лишь бы только вывалять его в грязи и швырнуть псам и свиньям на съедение… Сколько их вокруг меня ходит, принюхивается, как мышь к мучному ларю, да не так-то просто со мной сладить. Старый бык и рогами тянет! Я им такую баню устрою, чтобы пот с них градом катился и при этом зуб на зуб не попадал от холода! Высмеяли, изобразили меня какой-то кривляющейся обезьяной и повесили свое художество перед самым моим кабинетом! Как будто я им ровня и товарищ! Я покажу им, как со стенгазетой баловаться!
— Что ж это за газета была, с чего они ее решили выпустить?
— Дьявол их разберет, негодников! Нарисовали огромный шампур, на который нанизаны, как шашлык, разные люди. А двое или трое в самом низу картинки удирают с перепугу, растеряв шапки по дороге.
— «Крокодил», значит?
— Не знаю, может, и крокодил; на мой взгляд, это скорей — шампур. Выгоню отсюда этих сопляков взашей, чтоб их духу не было! Плохо они знают дядю Нико!
Марта наклонилась над ним еще ниже и тихо погладила его по голове.
Жесткая, отросшая с весны щетина стояла торчком на бритой голове председателя; она, как напильник, царапнула мягкую женскую ладонь.
— Не думаю, чтобы это была единственная причина, Нико. Ты больше из-за своей Тамрико огорчаешься, а не из-за этих сопляков. Тут и я, пожалуй, отчасти виновата. Сглупила, рассказав тебе, как они шептались у источника. Твоя дочь ведь не дурочка! Почему ты думаешь, что Тамрико какую-нибудь глупость сделает? Неужели боишься, что она себя не соблюдет? Зря ты это… Да и Реваз не такой парень, чтобы смотреть на него свысока.
— Не смей называть при мне имя этого проходимца!
Марта прижалась щекой к лицу Нико. Усы любовника щекотали ее, это было приятно, и женщина развеселилась, пришла в игривое настроение. Она улыбнулась украдкой лунному лучу, откинула за спину разметавшиеся по плечам волосы и сказала тихо:
— А все же чем он тебе не люб? Что ты в нем находишь дурного? Самый подходящий жених для Тамрико — лучшего я здесь, у нас, не знаю!
— Нравится?
— Нравится.
— Очень нравится? — хрипел Нико.
— Очень. А чем он плох? Эх, была бы я годочков на пять, на шесть моложе!
— Мне не до шуток, Марта!
— Я и не шучу. Спроси кого хочешь — кто откажется иметь его в зятьях?
Марта потихоньку подсовывала руку под затылок Нико, все крепче прижималась к задыхающемуся от злости любовнику, притягивала его к себе сильными руками.
— С чего ты вдруг вспомнил Реваза, комсомольцев, стенгазету, да хоть бы даже и свою тощую как жердь дочку? Разве уже начало светать? Уже далеко за полночь, а мы с тобой словно на заседании правления. Больше нам не о чем разговаривать? Ничего более приятного тебе не приходит на ум, когда ты со мной? Помнишь, как ты появился в первый раз в моей деревне, когда тебя назначили туда председателем сельсовета? Сразу приметил меня, с первого же дня!.. Эх, да меня тогда нельзя было не приметить! Хороша я была в двадцать лет — что называется, ядреная девка, кровь с молоком. Как ты ко мне упорно, настойчиво подбирался! Проходу мне не давал, проклятый! Отца моего устроил сторожем в зерносушилку, брата избавил от призыва на войну, а меня поставил во главе шелководческого звена. Старался изо всех сил — и влез-таки мне в душу! Подкупил меня всем этим. Да, подкупил… И все же, не останься я в тот памятный день ночевать в гостях и не выпей я вина больше чем следует, ты бы своего не добился. А потом я привязалась к тебе, очень сильно привязалась. Каждому твоему слову я верила свято. Верила, что стану твоей женой… Помнишь большую черешню на краю нашего виноградника? Под ней нас застал в недобрый час мой отец… Правда, он уже давно что-то подозревал… А после того целую неделю бегал за мной с топором, хотел зарубить. Тебе уже нельзя было оставаться у нас, и ты перевелся председателем колхоза в Чалиспири. Как мне трудно было терпеть разлуку — ведь ты так редко встречался со мной, не чаще чем раз в неделю! А потом ты свел меня с сыном этого старого дурня… Как я любила, как любила тебя, а ты меня отдал другому!.. Пристроил меня, выдал замуж, но скоро и этой малости для меня пожалел. Полугода не прошло после свадьбы, как ты сговорился с Наскидой, и забрали моего беднягу мужа в армию, увезли на войну, и сложил он голову где-то в Польше… А я осталась снова одна, — одна в доме с этим выжившим из ума старикашкой. Ты ко мне захаживал два раза в неделю, потом — один раз, а теперь и вовсе забыл свою Марту. Разве я не могла выйти замуж? Или хотя бы уехать домой? Но я любила тебя, очень любила, и это меня все время останавливало. Удивляюсь, до сих пор не могу понять — чем ты приворожил, как сумел околдовать меня? Ведь ты же мне в отцы годишься, а полюбила я тебя, как ровесника! Помнишь — я называла тебя дядей Нико? Дядя Нико! Дядя Нико!
Марта цедила слова сквозь зубы, все крепче обнимала любовника, все сильнее притягивала к себе его сильную, бычью шею.
Нико выпростал из-под затылка одну руку, вяло обнял пышные плечи женщины и нехотя, как бы из жалости, поцеловал ее в уголок губ.
Никогда еще не бывал председатель чалиспирского колхоза таким холодным, таким бесчувственным, таким недогадливым.
Марта еще некоторое время пыталась перелить в него жар, струившийся по ее жилам, но понемногу остыла и сама — обмякла, усмирила разбушевавшуюся кровь и с тихим, горьким вздохом откинулась на подушку.
Наступило молчание. Дом был объят тишиной. Лишь настольные часы с отрывистым, сухим щелканьем откалывали щепку за щепкой от древа вечности.
На подоконник вскочила кошка. Шерсть на ней взъерошилась, она встряхнулась и стала тщательно вылизывать свою лапу.
Нико шевельнул головой, глянул в сторону окна. Кошка перестала лизать лапу и застыла, выгнув шею и глядя на Нико. Председатель колхоза не сводил глаз с двух наставленных на него маленьких фосфорических прожекторов. Через несколько мгновений прожекторы погасли, кошка подалась вперед и с глухим стуком соскочила на пол.
В комнате вновь воцарилось молчание. В ушах шелестела тишина.
Кошка вскочила на стол. Оглушительно, как раскат грома, прозвучал в комнате грохот упавшей крышки кастрюли.
На несколько мгновений все снова затаилось. Потом со стола донеслись негромкий кошачий чих и самозабвенное чавканье.
— Нико! Слышишь, Нико! — низким, хриплым голосом позвала Марта.
— Что тебе? — помедлив, рассеянно отозвался председатель.
— Я хочу замуж выйти.
— Как это — замуж?
