Так они шли, врезаясь в желтое море колосьев и подвигаясь к скале в дальнем конце поля. Наконец головной, а по пятам за ним неугомонный Абрия достигли края поля и сложили на жнивье последние охапки сжатых колосьев. Выйдя на тропинку за полем, они обернулись, подняли серпы над головой и, потрясая ими, грянули в один голос:
— Молодцам-работягам доброго здоровья!
— Доброго здоровья! — ответили отставшие, не смущаясь, и поднажали, двинулись быстрей.
Наконец все собрались у края поля, скрестили серпы, ударили ими друг о друга, и, перекрывая звон стали, Годердзи возгласил:
— Шабаш! Теперь и отдохнуть не зазорно!
Они вернулись в тень, под вязом, и застали там вновь пришедших польщика Гигу и маленького правнука дедушки Годердзи.
Старик рассердился на мальчика — чего ему здесь понадобилось, кто его отпустил в такую даль?
— Ты что, колосья пришел собирать?
— Нет, не колосья… Перепелят в жнивье поймать хочу.
— Ты у меня смотри, Тамаз, — нахмурился дед. — Будешь бегать на самом припеке в эту жару — отведаешь розги. Я уже припас ее для тебя.
— Думаешь, опять догонишь?
— А ты будь умницей — и удирать не придется.
— А я и так умница, и на припеке бегать никто мне не запретит. Те, кто собирают колосья, от солнца тоже не прячутся.
Жнецы засмеялись.
— Весь в вас, в вашу породу!
— Ну паренек! — Полыцик завернул табак в бумажку и со смаком провел по ней языком. — Встретился мне по дороге: иду, дескать, к дедушке своему. Я его не хотел с собой брать, да не тут-то было: трусит себе за мной следом, поодаль. Пока я успел поле обойти, он уж тут как тут.
Чудной человек был этот полыцик Гига. Долгое время он безропотно исполнял свою почетную должность, имея при себе вместо всякого оружия простую палку. Но потом, после того как пастушата- телятники, осмелев свыше меры, поваляли его на зеленях, он разгневался, извлек на свет божий все старое, заржавленное оружие, какое у него было, и нацепил на себя: кроме охотничьего ножа — большущий кинжал, кремневый пистолет и, сверх того, допотопное пистонное ружье такой необычайной длины, что, положи его вместо насеста, уместится индюшка с целым выводком индюшат.
Теперь уж, не извольте сомневаться, пастушата встречали Гигу почтительнейшим приветствием.
Был в деревне один человек, которого полыцик яростно ненавидел. Впрочем, все село недолюбливало этого человека. Прозвище у него было — Мцария, «Горчак».
— Вор он, этот Мцария, вот он кто! — говорил Гига и, выпив лишнего, всякий раз вламывался к своему недругу, чтобы намять ему бока. Но чаще всего сам возвращался побитым.
— Дался же я ему! Что я кому сделал худого? — жаловался Мцария. — Попадется мне как-нибудь этот Гига под злую руку, не уйдет живым!
Жнецы, увидев полыцика, сразу вспомнили про Мцарию и подсыпали перцу:
— Мцария давеча хвастался — изловлю, говорит, Гигу, спущу с него штаны и его же ножом мягкие места ему исполосую.
В глазах у полыцика вспыхнула злость.
— Этот нож — его судьба. Дайте только срок!
Хорошо еще, что, вернувшись с поля домой, Гига полностью «разоружался» — только перочинный нож оставлял у себя в кармане, — иначе могло случиться, что он как-нибудь и исполнил бы свою угрозу.
Полыцик подсел к дедушке Годердзи. Старик был единственным человеком во всей деревне, которого Гига побаивался, даже когда был во хмелю, даже увешанный с ног до головы оружием.
— Ну, что скажешь, хорошо я сберег Подлески?
— Поле что надо, — согласился старик. — Пшеница хороша. Только лучше бы убирать ее комбайном.
— А не все ли равно? Если хлеб хорош, его хоть комбайном бери, хоть жни серпом.
— Да ты погляди, сколько здесь народу занято, а ведь нашлось бы для людей и другое дело!
Полыцик поднял брови и ядовито захихикал:
— Еще чалиспирцы не проложили шоссе до Гичиани, чтобы комбайн мог сюда подняться!
— Зачем же через Гичиани подниматься? Разве нельзя расширить тропу, что проложена по скале, и устроить дорогу?
— Ничего не попишешь, хозяин — колхоз, от него дела не жди, — махнул рукой Гига и припомнил времена, когда Вахвахишвили поднимал в Подлески на арбе вино и воду. — И эта чертова Берхева ведь иной раз так вздуется, — добавил он, — что не только дорогу зальет, а и весь околоток за поповым домом снести готова…
— Речка тут ни-при чем, Гига; было бы желание — давно укрепили бы дорогу сюда, к Подлескам.
Мальчишка-водонос, видно, решил послушаться доброго совета. Он внезапно появился откуда-то с большим кувшином, полным холодной воды.
Жнецы зашевелились, повскакали с мест с одобрительными возгласами:
— Молодец, малыш!
— Вот это хорошее дело!
— А куда наш бригадир запропастился, что это его не видно?
— Он вечерком пожалует, по прохладе, и тогда уж развернет свою рулетку.
Саба опорожнил кувшин-гозаури до половины, вылил оставшуюся воду на грудь, поросшую седой щетиной, потом привстал, опершись на одно колено, провел огромной, с добрую лопату, рукой по широкому своему лицу и спросил:
— Ну что, ребята, навалимся?
— Давай, давай! Пора поднажать, ребята.
Было уже за полдень.
Все тяжелей становился зной. На этот раз полоса тянулась, тянулась, и не было ей конца. Жнецы порастратили пыл и работали не с такой охотой, как утром.
Скоро всех разморило от жестокого зноя.
— Ну, пора и отдохнуть! — сказал, распрямившись, Абрия.
Все, словно только этого и ждали, присоединились к нему.
Бросив дожатую почти до середины полосу, жнецы ушли с поля и направились к вязу.
Как только они расположились в тени, появился бригадир в сопровождении какого-то человека, которого все видели впервые.
Пришедшие поздоровались с жнецами и сразу же уставились на сжатые полосы.
Незнакомец окинул придирчивым взглядом поле, похлопывая себя прутиком по ноге, потом повернулся к жнецам:
— Это все, что вы сегодня наработали?
— Не на что и глядеть, верно? — попытался пошутить Автандил.
Незнакомец нахмурился:
— Вот это самое и я говорю. Еще ничего не сделали и уже разлеглись, прохлаждаетесь.
Жнецы изумились:
— С утра жнем, трудно в такую жару больше сделать.
Незнакомец насмешливо глянул на бригадира:
— Так-то собираешься план выполнять? Что скажут в райкоме?
Бригадир растерялся.
— Еще рано что-нибудь говорить. Сегодня только начали жатву!
