объединяться. Вина-то у нас распределялось порядочно. А когда слились, ясное дело, стало приходиться меньше на трудодень. Да и не только в этом — в других отношениях мы тоже были сильнее… Вот, собираюсь теперь сажать новые кусты, на подвоях. Вы ведь знаете, наш район виноградарский. Весной привьем несколько тысяч черенков и запашем под них поглубже. Правда, участков не хватает… Говорят, филлоксера у нас совсем вывелась, но я все же не решаюсь размножать кусты отводками. Пусть прививают на филлоксероустойчивые подвои. Чем черт не шутит, осторожность никогда не мешает.
— Интересно, очень интересно! Непременно приеду к вам в гости осенью, во время виноградного сбора, — оживился гость. — А ваше фото заставлю напечатать в газете, на первой странице. Осенью и колхозники будут повеселей. И снимать будет куда удобнее. Вино, виноград, мачари… Все тогда проще. Да, да, у колхозников настроение будет веселое…
Тост следовал за тостом, и, хотя гость плутовал, берег себя и не пил до дна, хозяин не без удовольствия заметил, что фотограф недолго сохранит прямую осанку в схватке с кривобокой лозой.
Девушка по просьбе отца встала из-за стола; извинившись перед гостем, она пошла к себе.
Гость проводил ее мутным взглядом до дверей спальни и, не дожидаясь приглашения хозяина- тамады, схватился за стакан:
— За здоровье вашей дочери, батоно Нико. Пусть не переводятся в Грузии красавицы!
Полный до краев стакан покачивался в нетвердой руке фотографа, а сидевшая рядом тетушка Тина выходила из себя: ведь пятна от ркацители на белой скатерти не так-то просто вывести!
— Желаю вам, Тамар, счастья и здоровья.
Девушка обернулась в дверях и поблагодарила за здравицу.
— Нет, так нельзя, — вдруг заартачился гость. — Надо благодарственную выпить.
Девушка беспомощно взглянула на отца, извинилась: вино, дескать, запрещено ей врачом, — и в смущении отвела глаза к окну.
Гость, однако, упрямился, строил обиду, настаивал: пусть она выпьет, нельзя не выпить.
Тут Хатилеция, сидевший до сих пор в полном молчании и только осушавший стакан за стаканом так, словно его мучила жажда на солнцепеке, сдвинул брови, насупился, явно приняв назойливые настояния гостя за личное оскорбление.
— Эй-эй, не забывайся! Сам жульничаешь, не пьешь, а других пить заставляешь? Что ты к девчонке пристал? Она устала, ну и пусть идет спать. А ежели хочешь пить наперегонки, давай со мной померяйся. Хоть я и старик, а загоню тебя под стол, собью с ног — четыре человека не унесут!
Хозяин нахмурился, глянул искоса на гостя, сделал знак дочери, чтобы она ушла, и повернулся к старику.
Но тут сама Тамара вывела всех из неловкого положения. Она вернулась к столу, с улыбкой поблагодарила гостя и, отпив немного из полного стакана, поспешно ушла.
Хозяин, облегченно вздохнув, проводил признательным взглядом дочь, сумевшую успокоить старика гончара и предотвратить неприятность.
Гость опять развеселился, и снова потекла за столом беседа.
Хатилеция унялся, но все что-то ворчал про себя, осушая стакан при каждом тосте. Он стал пуще прежнего налегать на вино. Наконец сок лозы сделал свое дело — заставил дедушку Ило сложить руки на столе и уронить на них отяжелевшую голову.
Видя, что беспокойный старик выбыл из строя, гость на радостях совсем разошелся, стал еще разговорчивей.
— Да, так вот о чем я говорил, батоно Нико… Искусство… Наше искусство, как известно, выше любого другого на свете. Оно принадлежит народу — рабочим и колхозникам. У нас любой рабочий при желании может, например, заняться рисованием, писать книги, может лекции читать, может изучать фотографию… И колхозник тоже может и рисовать и фотографировать… А если есть у него охота, то и писать может. Да, писать и читать… О чем это я? Ах, да… Так вот, батоно Нико, знаете, что я скажу? Давайте выпьем за всех трудящихся во всем мире, Пусть это будет тост за труд. Да здравствует труд!
Гость поднял стакан, но не успел пригубить: дедушка Ило оторвал при последних его словах голову от стола, поднялся, кое-как разогнул спину, уставился, моргая, осоловелым взглядом на фотографа и спросил совсем-совсем тихо:
— Что, что, за чье здоровье? За какой колхоз ты пьешь? За «Труд»? — И вдруг заорал: — Ах ты, ублюдок, в собачьем корыте крещенный! Сидишь у чалиспирцев за столом, хлещешь наше вино, а пьешь за «Труд»? Пусть у тебя в горле застрянет этот благословенный сок, чтоб ты задохся и почернел! «Труду» победы желает! Да ты разве не знаешь, что-у нас с ними спор, соревнование? Ах ты, дубина долговязая, вымахал вышиной в версту, собака у ног взлает, ты наверху даже не услышишь, а голову бог дал тебе с кулачок!
Растерявшись от неожиданности, ничего не понимая, гость застыл с поднятым стаканом в руке и устремил недоуменный взгляд на хозяина.
Дядя Нико поспешил ему на выручку: вскочил, настиг одним прыжком Хатилецию, который успел уже добраться до перепуганного гостя, вырвал у старика его оружие — бутылку с вином — и поставил ее на стол.
Потом кое-как доволок разбушевавшегося гончара до дверей, спустился вместе с ним по лестнице и выставил его за калитку, а сам поспешно вернулся в дом.
Хатилеция обрушился с кулаками на запертые ворота, замолотил что было мочи, в надежде, что ему снова откроют, в сердцах раза три поддал и ногой. Наконец, убедившись, что его больше не впустят, он побрел домой, осыпая отборной бранью «захожего бездельника».
4
Кусты орешника, тянувшиеся вдоль изгороди, раздвинулись с чуть слышным шорохом, темная фигура вынырнула оттуда и скрылась в густой тени раскидистого каштана.
В саду было тихо. Лишь изредка в протекавшем через него ручье квакали, закатывались две-три лягушки, отзываясь на голоса своих собратьев в Берхеве.
Ветерок, прилетевший с горы Пиримзиса, воровато шнырял в листве деревьев.
Прозрачная стремнина ручья улыбалась ясной улыбкой месяца, затонувшего в его глубине.
Вдруг над зелеными листьями помидоров и лобио показалось женское лицо. Колеблясь, проплыло оно вдоль узких грядок лука и исчезло в тени того же каштана.
Через несколько мгновений чуть слышный, боязливый голос нарушил молчание сада:
— Реваз!
— Здесь я.
Девушка, глаза которой уже успели привыкнуть к темноте, подошла к подножию дерева.
— Давно меня ждешь?
— Порядочно. Почему опоздала?
— Не могла вырваться. Этот долговязый пристал, все хотел, чтобы я за столом с ним сидела. Надоел он мне! Сидит каждый вечер, пьет вино, а мы его ублажаем.
— Уезжать не собирается? Не наскучило ему в Чалиспири?
— Все фотографирует… Завтра будет печатать, а послезавтра собирается в Алвани. Почему тебя вчера не было?
— Не вышло. Допоздна в поле задержался, домой пришел за полночь.
— А сегодня отчего опоздал? Я прошлась мимо вашего дома, — высматривала тебя, да нигде не заметила.
— Твой отец всучил мне этого проклятого жеребца… Дескать, что хочешь делай, а приучи его к плугу.
— Говори тише, как бы в доме не услышали. Отец меня убьет. Сегодня я еле выбралась. Притворилась, что хочу спать, и выскользнула через кухню. Что за жеребец?
— Тот, которого Арчил вывел на соревнования в Телави.
