получше и удобный водопой, а вечером — место для ночлега с песчаной почвой.
— Почему именно с песчаной?
— Чтобы ягнята в прохладе спали, не угрелись, не разопрели и легкие себе не загубили. Черви об эту пору у ягнят в легких заводятся. Ну вот, как пригоним ягнят к алхаджам…
— Постой, постой… Куда пригоните?
— К алхаджам.
— Ах, к алхаджам… Гм, — усмехнулся приезжий, — мне послышалось- к алкаджам. А что такое алхадж?
— Лежка овечья, ночная стоянка.
— Ах, вот как… Продолжайте, продолжайте.
— Чего тут, собственно, продолжать? За ночь вспугнем их раза три-четыре, не меньше…
— Вспугнете? Ягнят? Зачем? — удивился приезжий.
— Чтобы вскочили, отряхнулись, потоптались… Чтобы прокашлялись, горло себе прочистили — словом, чтобы здоровыми выросли ягнята.
— Горло чтобы прочистили? — подал голос из своего угла Купрача. — Да ты, я вижу, в тамады своих ягнят готовишь!
Лишь теперь заметил тушин человека, сидевшего у окошка, и уже собирался ответить на его замечание, но корреспондент помешал ему, подоспев с очередным вопросом;
— Постойте, постойте… Скажите, за то время, что вы работаете пастухом, бывало хоть раз, чтобы дикие звери напали на вашу отару?
— Бывало, как не бывало — нападали, — усмехнулся чабан. — Овца на то и овца — все ей враги, начиная с человека.
— Так. Очень хорошо. Ну, а приходилось вам в подобном случае застрелить волка?
— Волка? — переспросил тушин и умолк.
— Да, волка.
— Нет, брат, волков мне убивать не случалось.
Корреспондент чуть не выронил автоматическую ручку от изумления.
— Как, вы, чабан с тридцатисемилетним стажем, ни разу не убили волка?
— Нет. Что ты там пишешь? Говорю тебе — не убивал.
Корреспондент положил ручку и объяснил чабану, что все записанное им будет передано по радио и что вся Грузия узнает о заслугах чабана Лухумаидзе.
Тушин, по-видимому, наконец поверил в добрые намерения гостя и проговорил про себя с сожалением:
— Не убивал, нет…
— В самом деле? Да нет, не может быть, чтобы не приходилось! Ну-ка, припомните хорошенько! Неужели волк ни разу при вас не нападал на отару?
— Как не нападал! Однажды ночью к овцам забрался, наутро вся земля вокруг была белая — шерстью застлана, будто ночью снег шел. Проклятущий зверь этот волк. Не столько жрет, сколько режет.
— Что ж, у вас ружей не было?
— Пастух с самого своего рожденья с ружьем не расстается, да только не поспел я, опоздал выстрелить.
— Вспомните еще какой-нибудь случай.
— Как-то раз туман был непроглядный, и вот, смотрю, крадется что-то большое, мохнатое. Такую вот погоду зверь больше всего любит. Я думал — волк, а оказался медведь!
— Застрелили? — подскочил в восторге приезжий.
— Очень уж густой был туман, промахнулся.
Корреспондент даже руками развел от разочарования.
— Ну, как же это вы промахнулись! Постарайтесь, припомните еще что-нибудь.
— Что ж еще? Как-то пошел я на охоту, хотел тура добыть. Выследил туров, застиг их на лежке, на осыпи, и стал подкрадываться. Вдруг они все повскакали с мест и кинулись сломя голову прочь — поминай как звали. Поглядел я в досаде вокруг себя, вижу — наверху, на скале, два волка из-за утеса высунулись. Выстрелил в сердцах, да не попал.
Корреспондент почти окончательно потерял надежду.
— Ну еще, припомните еще что-нибудь. Садитесь и так вспоминайте.
— Спасибо, я постою.
— Хорошо, стойте, только постарайтесь вспомнить.
Чабан задумался, кашлянул.
— Однажды как-то гроза была с градом, и в эту пору напал на нас волк у Махалата. Двоюродный брат со мной был, сын моей тетки. Вскинул он ружье, пустил пулю, другую, но зверь ушел.
— А вы не стреляли?
— Раз только успел выстрелить.
— Уложили?
— Нет.
Корреспондент застонал в отчаянии.
— Почему же не застрелили, почему? Значит, вы действительно за всю свою жизнь ни одного волка не убили?
— Не убил, нет, так-таки не убил.
Записав что-то у себя в блокноте, корреспондент отпустил пастуха.
Тушин напоследок еще раз кинул подозрительный взгляд на блокнот и вышел.
Корреспондент попрощался с присутствующими, обещал, что упомянет обо всех в своем радиоочерке, и поспешил к машине.
— Куда теперь? — спросил весело Купрача, садясь за руль.
В конторе он немилосердно скучал, а теперь снова оживился.
— Обратно, в Чалиспири. Я сразу, сегодня же, начну работать над очерком.
Снова убегала назад прямая как стрела улица.
Снова разговорился словоохотливый водитель.
— Слушайте, что вы так откровенно расписываете все ваши уловки и хитрости? А меня вы совсем не боитесь? — спросил с улыбкой корреспондент.
— Боюсь? — насмешливо прищурил глаза Купрача. — С чего это я стал бы тебя бояться? Волк сказал: ту собаку, что сумеет со мной управиться, я с первого взгляда признаю. Не будь ты хороший человек, не прислал бы тебя ко мне дядя Нико.
Корреспондент сделал вид, то не слышал.
Купрача продолжал:
— Бояться надо виноватому. А виноват тот, кого с поличным поймали. Ну, а кошку, говорят, ловить надо умеючи, чтобы она рук тебе не расцарапала. При надобности можно и схитрить, и соврать, без этого не проживешь.
— Ложь человека не красит.
Купрача осторожно провел машину через каменистое русло реки Стори.
— Вот мы сейчас были в конторе… Ты заметил, как бухгалтер у них подпоясывается? Один пояс на другой нарастил, чтобы живот обхватить.
— Что ж ему делать — такой полный человек.
— А скажи, отчего он так располнел?
— Такая работа. Все сидит, сидит неподвижно на месте — как тут не располнеть?
— Так ты думаешь, это оттого, что он мало двигается? Как бы не так! Не от сидения он растолстел, а от вранья. Если не соврешь, украсть не сумеешь, а не украдешь — не растолстеешь. Ты подумай — легко ли этому бедняге чабану прожить на свете, если он даже самую малость покривить душой не может? А ты тоже хорош — спрашиваешь овчара, который тридцать семь лет овец пасет, стрелял он волков или нет. Да еще такого овчара, который и соврать-то не умеет, не скажет: «Убил», если не убивал. Ну что ему стоило
