— Фируза уехал с Валерианом Серго в Шуамту. Там сегодня у них пир горой.
— Какой он им собутыльник? — удивился Шакрия.
— Будет на свирели играть, услаждать слух почтенной компании.
— Ну ладно, обойдемся. Пошли!
— Куда ты нас приглашаешь? — поинтересовался Нодар.
— Увидите.
Приятели миновали старую часть села, вышли на окраину, пересекли заросшее кустарником поле Клортиани и остановились под дубом, на краю кукурузного поля.
— Который час? — спросил Шакрия.
— Двенадцатый пошел.
— Пожалуй, пора.
— Говори уж, что ты затеваешь? Для чего этот толстенный кнут?
— Ребята, а что, если бы этот ручей да нам на всю ночь? Пожалуй, всем хватит на поливку. Вон сколько в нем воды!
— Хватит-то хватит, да кто нас до него допустит?
— Что это тебе, Надувной, приспичило поливать? Когда это было, чтобы ты о доме да о хозяйстве заботился?
— Мать пристала, житья не дает: огород, дескать, сохнет.
— Огород не огород, а в виноградник я бы охотно воду пустил.
— Не тужите, ребята, я такую штуку устрою, что Миха навсегда потеряет охоту соваться сюда по ночам. А потом кто-нибудь из наших возьмется воду стеречь.
Шакрия опоясался толстым, сплетенным из ремней кнутом и приладил его на себе так, чтобы конец с длинной кистью свисал сзади наподобие хвоста.
— Теперь я разденусь, а вы меня вымажьте грязью.
Тут приятели догадались, в чем дело, и покатились со смеху.
— Только вы, ребята, попрячьтесь в разных местах — и в кукурузе, и за ручьем. Кто-нибудь пусть влезет на дерево. А когда я выскочу из кукурузы, вы улюлюкайте, вопите и хохочите. Только сначала перекройте ручей, чтобы Миха поднялся сюда посмотреть, в чем дело.
Было тихо. Только пиликанье кузнечиков нарушало ночное безмолвие. Время от времени в ручье начинали квакать хором лягушки, но вскоре смолкали, и вновь воцарялась тишина.
Чуть слышно, неумолчно шепталась высокая кукуруза.
Изредка гукал филин где-то у башни, в верховье ручья.
Прошло немало времени, прежде чем ребята услышали знакомый голос Миха.
— Ах, мерзавец, собачий сын! Погоди, дай до тебя добраться, кто бы ты там ни был…
Сторож приближался к кукурузному полю.
— Ты смотри, что за негодяй, куда это он увел всю воду? — бормотал Миха и мотыгой расчищал воде путь к старому ложу.
— Миха! — вдруг донесся до него зов откуда-то справа, из кукурузы.
Сторож остановился и, опершись на мотыгу, стал прислушиваться.
— Кто это там?
— Миха! — на этот раз голос прозвучал слева, и сторож, чуть не вывернув себе шею, обернулся в ту сторону.
— Миха! Миха! — послышалось и с Берхевы.
Миха застыл, весь превратился в слух.
— Миха! Миха! Миха! — наперебой заорали, завизжали, завопили пронзительные голоса в ветвях дуба, в зарослях, на Берхеве.
И вдруг, откуда ни возьмись, то ли вылезло из ручья, то ли поднялось среди кукурузы — этого Миха не запомнил — черное, чернее угля, страшилище. Диво это зафыркало, захихикало и стало с замысловатыми ужимками выплясывать вокруг старого сторожа.
Волосы стали дыбом на голове у Миха, войлочная шапчонка поднялась на целых два пальца — он сразу понял, с кем имеет дело.
— Сгинь, лукавый! Прочь, нечистая сила! — Прислонив мотыгу к груди, сторож стал торопливо креститься.
Но страшилище расхохоталось леденящим душу хохотом и, вместо того чтобы сгинуть, стало суживать круги, приближаясь к перепуганному Миха.
— Ииииии-хи-хи-хи-хи-и! Хи-хи-хи-и-и! — послышалось со всех сторон, и горы, ущелья, кустарник, высокая кукуруза, ручьи и овраги отозвались на эти истошные вопли.
— Виии-хи-хи-хи-хи-и-ии-иии! — загудело все вокруг, и Миха показалось, что земля заходила ходуном у него под ногами.
— Господи помилуй! — вскричал бедняга, но, заметив, что богу до него явно нет никакого дела и что весь мир во власти дьяволова воинства, выронил мотыгу и пустился наутек через кустарник, да так быстро, что и борзой собаке охотника Како было бы не под силу его догнать.
Глава пятая
1
Полуденное солнце палило немилосердно, знойное марево переливалось во дворе огромного колхозного хлева. Под забором, в кучах кукурузной соломы и перепрелого навоза, лениво копались истомленные жарой куры. Свирепая легавая Ефрема-гончара, растянувшись под большим орехом и сонно жмуря глаза, нехотя отгоняла мух, тучами носившихся над нею.
Заваленный всяческим хламом двор зарос чертополохом и колючками. Но с одного краю он был расчищен. Перекопанную землю утрамбовали, камни собрали в кучу. Здесь было устроено просторное гумно.
За орехом маячил в раскаленном воздухе заржавленный триер. Около него привалилась боком к гнилой коряге сломанная веялка. Тут же виднелась половина разбитого сорокаведерного винного кувшина. А чуть дальше неуклюже воткнулся лемехом в землю высокий плантажный плуг, выкрашенный синей краской.
Посреди гумна блестел, как гора золотого песка, ворох пшеничного зерна. Около него, ближе к краю, стояли весы — казалось, гусыня на яйцах замерла, к чему-то прислушиваясь, вытянув длинную, изогнутую шею. Рядом была воткнута в землю для тени срубленная большая ветвь вяза — бессильно свисали ее увядшие, сморщенные от жары листья.
Под орехом полеживал на боку Лео. Голова его была повязана носовым платком, тут же на земле валялись карандаш и толстая пачка квитанций. Лео честил в душе умника, надумавшего устроить гумно на противоположном краю двора. Всякий раз, как подъезжала арба или машина, ему приходилось вскакивать и подолгу хлопотать около весов. А машины и арбы подъезжали одна за другой. И Лео с завистью поглядывал на парней, лежавших ничком на траве, тут же под орехом: они-то могли использовать каждую свободную минуту, чтобы сладко вздремнуть.
На плоской земляной крыше хлева высились такие же золотистые вороха пшеницы. Женщины, сидевшие вокруг них, быстро и ловко, словно играя на бубнах, орудовали решетами. Скрипела и хрипела единственная сортировочная машина. Вцепившись в ручку, крутила вал смуглая девушка, время от времени вытирая ситцевым передником пот, струившийся по ее загорелой шее. Другая девушка таскала ей ведрами зерно и, взмахивая свободной рукой, отгоняла обнаглевших воробьев.
