И я отправилась к себе переодеваться.
У двери меня встретил Ричард – он услышал, как я пришла, и волновался. Я погладила пса:
– Сейчас, подожди, вот покажу все маме и пойдем гулять.
Ричард сразу же залег обратно на коврик, подгреб под себя мой старый свитер, который служил ему то ли подушкой, то ли игрушкой, и затих.
– Ты что же, не хочешь? – удивилась я. – Гулять, Ричард, неужели ты не хочешь гулять?
Пес зарылся в свитер мордой и зажмурил глаза – мол, сплю, никого не трогаю, никуда не пойду.
Надо сказать, Ричард так и остался единственным из знакомых мне собак, который вяло реагировал на команду «гулять». Нет, слова он запоминал очень быстро, просто я все время таскала его с собой, он уставал за день и вечер предпочитал проводить, валяясь дома, на коврике.
Я надела джинсы, те, что получше, курточку, расправила бантики и пошла к маме.
– Ой, какая хорошенькая штучка! – обрадовалась мама розовой мерзости. – Ой, а мягонькая какая! Дочь, ты не безнадежна! Степа, посмотри, нет, ты только посмотри, какую красивую кофточку купила Глория!
– А я тебе говорил! Сначала джинсы, или что там она хотела… А потом втянется, так и пойдет… И будет наряжаться и вертеться перед зеркалом, как все девочки. – Отчим доброжелательно смотрел на нас поверх очков. Когда я поймала его взгляд, там, кроме дружелюбия, таились и легкая насмешка, и понимание, и даже сочувствие. Я знала, что он знал – весь этот цирк только для мамы, но я знала также, что он никогда меня не выдаст, он любил мою маму и старался ее не огорчать.
– Ну, Гло же! Что ты такая скучная? Ну посмотри на себя, какая ты красивенькая, как тебе к лицу! – Мама подтолкнула меня к зеркалу.
Зеркало – волшебная вещь, одно слово чего стоит – «а-м-мальгам-ма». Звучит как заклинание, не зря зеркала всегда использовали во всяких волшебных, колдовских делах.
Я подняла глаза и подумала: бедная моя мама… Совсем мне не к лицу ни эти бантики-хризантемы, ни розовый плюш… Леночкино личико – кругленькое, румяное, с носом-кнопочкой – сюда бы подошло, а мое бледное, узкое лицо, резкий подбородок, упрямые губы, большие, серые, вечно настороженные глаза, тонкий прямой нос – все выглядело неуместным в этом цветнике, в белом и розовом, словно в фотографию миленькой девочки вклеили чужое, разбойничье, мальчишечье лицо.
– Да, мам, очень красиво. – Я сняла курточку, оставшись в простой белой майке. – Спрячь ее пока, ладно? Я же не буду в ней каждый день ходить, да?
– Хорошо, – сказала мама, мечтательно прижимаясь щекой к мягкой тряпочке. – Мы будем ходить в парк… или в кино… или в цирк, ой, нет, цирк ты не любишь… Ну будем ходить куда-нибудь по выходным, вместе, всей семьей, и ты будешь нарядной и хорошенькой… Как все девочки…
– Да, мам. – Я погладила ее по руке. – А сейчас я пойду, а то мне завтра вставать рано…
Глава 25
А Ричард так никого и не искусал.
Более того – пес, легко усвоивший всю собачью науку, можно сказать, экстерном закончивший начальную школу дрессировки, никак не желал работать всего две команды. «Голос» и «фас», вот какие.
Начнем с того, что Ричард совсем перестал лаять. Сначала я не обращала на это внимания – ну не лает, значит, повода нет хорошего, чего зря глотку драть? А то, что на дверной звонок не реагирует, – так он же не домашняя собака, вот и не понимает пока, что к чему.
Но потом, когда дело дошло до этой самой команды «голос», я обеспокоилась – пес молчал. Словно за два года на цепи он наорался впрок и всю оставшуюся жизнь решил провести в тишине и безмолвии, точно какой-нибудь средневековый монах. Не лаял, не рычал и не скулил.
Рычать не было нужды – если у Ричарда возникали разногласия с другими собаками, он лишь слегка вздергивал верхнюю губу, обычно этого было достаточно.
Если же соперник не уступал ему силой и размером – тут надо было следить внимательно, Ричард, исполнив полагающийся по этикету танец, атаковал молча и стремительно, как акула.
Со скулежом он тоже завязал. О своей радости, нетерпении или недовольстве сообщал при помощи хвоста и мимики – а у овчарок очень выразительные морды.
Ричард говорил короткое «га!» только в одном случае – если ко мне со спины подходил кто-то подозрительный и опасный, по его разумению.
То есть совсем уж зайчиком пушистым он не был, но для агрессии у него находились свои резоны.
Например, он сразу стал работать охрану – как он ее понимал, конечно. Никто, ни один человек, даже Геша, не мог подойти ко мне, когда я спала. Ричард последовательно пугал злоумышленника – сперва показывал зубы, потом приподнимался на передних лапах, а если человек упорствовал, Ричард прыгал и прижимал негодяя к земле. И все это молча, тихо, как мышь.
Ричард стал любимчиком на конюшне, хотя не подпускал к себе никого, кроме меня и Геши, не позволял себя ни погладить, ни покормить, все равно малышня каждый раз пищала: «Привет, Ричард! Как дела, Ричард!» – а пес сдержанно улыбался и слегка вилял хвостом.
Даже Бабай хвалил Ричарда, особенно после того, как пес стал охранять конюшенный двор.
Пару недель поболтавшись по конюшне и запомнив своих, тех, кто бывал там часто, Ричард стал работать по системе «всех впускать, никого не выпускать». Если к нам во двор забредал чужак, пес его обнюхивал и ненавязчиво, издалека начинал за ним следить. Все было тихо-мирно ровно до тех пор, пока незнакомец не решал покинуть двор. Тут уж Ричард садился в воротах, и все. Пока не подходил кто-нибудь из своих, человек выйти не мог. Ну а если он случайно прихватывал с собой хоть коробок спичек – Ричард не выпускал его, пока тот не вернет награбленное, и тут уж никакие уговоры не помогали.
При этом все делалось тихо, без рыка и лая, Ричард просто смотрел, но почему-то было понятно: нет, не надо злить эту собаку и подходить не надо.
Пашка так это объяснял: «Ты понимаешь, он смотрит как… как моя мама на курицу. Вот мама приносит курицу из кулинарии, смотрит на нее и думает: как приготовить? Поджарить в сухариках, или сварить, или жаркое там… Вот и он так… И очень страшно быть этой курицей, понимаешь?»
А Бабаю нравилось то, что Ричард такой серьезный и молчаливый. «Ай, красавец! Ай, умница! – нахваливал он пса. – Тень, убийца. Дельный пес».
Ричард действительно стал красавцем. После того как мы Гешей его отмыли и откормили, шерсть у пса заблестела, он стал вороным, как Баядер. А выглядел он и так совсем неплохо для собаки, столько времени просидевшей сиднем, – грудь у него была широкая, задние лапы незасиженные, шея мощная, наверное, потому, что он все время рвался с цепи.
У нас с Гешей был общий пунктик – если в руки к нам попадала больная, паршивая, худая и глупая тварь, нам не елось и не спалось, пока мы эту тварь не откормим, не вылечим и не обучим, словно два сумасшедших механика, которые не могут слышать, как в доверенном им механизме что-то стучит, скребет и не работает как надо.
За Ричарда мы взялись в четыре руки, и хотя паршивым он и так не выглядел, через месяцок, побегав за лошадью и доработав мышечную массу, да откормившись на всяких витаминных миксах, да научившись всему, что следует знать порядочному псу, Ричард как будто стал в два раза больше. Красивый, сияющий, уверенный в себе, он бродил по двору как павлин.
«Видала, какой кабыздох? – с гордостью говорил мне Геша. – А ты не хотела пиво давать…»
Был у нас один спорный вопрос – Геша по старинке давал жеребцам пиво и яйца для крепости и блеска шерсти и Ричарда стал пичкать той же смесью.
– Ты что? – возмущалась я. – Собаки, они, знаешь, алкоголизмом болеют, как люди. Угробишь мне кобеля, алкаша из него сделаешь.
– Какой алкоголизм на хер? Это ж пи-и-иво… Оно ж полезное по чуть-чуть, вон у мамки своей спроси, она тебе как доктор скажет, если мне не веришь… А водки я и сам не пью. Нам, татарам, водки никак нельзя – сразу башню рвет… как этим… как их… американским индейцам. Слыхала про индейцев? Я по телику передачу видел. Токо пиво… В умеренных количествах, – ханжески говорил Геша.
Теперь каждое утро после кормежки лошадей Геша брал бидончик, миску и Ричарда, и они шли по «точкам».
Ричард быстро стал кумиром всей местной алкашни. По легенде, настоящее советское пиво всегда было
