никаких нравственных убеждений, кроме одного: нужно быть не просто умным, а умным «как дьявол». Уолтер никогда не целует меня в губы – почти никогда, – и я так отвыкла теперь от поцелуев в губы, что с удивлением вспоминаю, насколько мне все это нравилось с Патриком, все эти долгие нежности и голубиные объятья! А здесь… Боже мой, как здесь все просто, как даже грубо, Лиза! Я только изо всех сил закрываю рот руками, чтобы удержать внутри крик, который всякий раз готов вырваться из меня! Я не знала, не догадывалась, сколько во мне звериной силы, какая я дикая, веселая, бесстыжая, и сейчас, когда это все открылось, я ничего не боюсь, кроме одного: что все это кончится.
Лиза, милая, дорогая сестра моя, не пиши мне никаких страшных слов! Не пугай ни Божьим гневом, ни родительским проклятьем, ни тем, что Патрик немедленно бросит меня, как только узнает! Да, я пропала, я погубила все, я не буду ни верной женой, ни преданной матерью, и даже на том свете – если он существует, – меня не ждет ничего хорошего. Но что же делать, если я, как безумная, готова целовать каждый волосок на его теле, и даже запах его одеколона, смешанный с запахом снега, который я всякий раз с наслаждением вдыхаю, когда он ждет меня в сквере, и я подбегаю, утыкаюсь лицом в его воротник, – если даже такая ерунда, как этот запах, лишает меня рассудка!
Голод
В сентябре 1933 года корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» Уолтер Дюранти поехал на Дон. Картина увиденного не могла не потрясти его так же, как всех, кто оказывался тогда в этих краях. Тон его корреспонденций слегка изменился. Дюранти признал, что власти забрали слишком много зерна, но и этому находил объяснение: Россия опасалась войны на Дальнем Востоке. Кроме того, многие крестьяне отказывались от участия в колхозах, из-за чего и не была собрана значительная часть урожая. Смертность на Украине, сообщил Дюранти, может быть сопоставима со смертностью в битве под Верденом. Но в этом он так же солгал, как во всем: смертность в бою под Верденом достигала шести тысяч в день, смертность на Украине была в четыре раза больше. Репортаж Дюранти от 16 сентября вышел под оптимистическим названием «Большой советский урожай вслед за голодом».
Вернувшись в Москву, он заглянул в британское посольство. В посольском документе сохранились его точные слова: «За прошедший год в Советской России не менее 10 миллионов человек умерли от недостатка продовольствия».
Вермонт, наше время
Седая, со скромным курчавым пучком на затылке, Ангелина, мать сладостно спящей Надежды и бабушка деток: Настены, Андрея и Карла – взяла с собою по грибы старинную свою приятельницу, жену знаменитого искусствоведа Пастернака – не того, однако, всем известного Пастернака и даже не родственника его, а просто однофамильца, с которым случилась смешная история. На вопрос посмотревшего кинофильм «Доктор Живаго» вермонтского жителя, на что была потрачена Нобелевская премия за известный роман, искусствовед не сразу нашел в себе силы сообщить неискушенному человеку, что тот заблуждается, и Нобелевская премия была дана не ему (а могла бы!), но вовсе другому совсем Пастернаку. И хотя нынешний Пастернак, Кирилл Адольфович, прекрасно помнил и готов был поклясться, что никогда не получал престижной Нобелевской премии и вряд ли мог претендовать на нее, занимаясь исключительно узором решеток в Нескучном саду и другими незначительными архитектурными достижениями, – несмотря на это, вопрос наивного вермонтского поселянина долгое время поддерживал в искусствоведе легкое хмельное головокружение. Впрочем, было чем заняться даже и без ненужной Нобелевской премии. Отдавая всего себя разгадке решеток в Нескучном саду, искусствовед сумел прекрасно вырастить и воспитать дочь Анюту, теперь уже взрослую худощавую женщину, похожую в профиль на автопортрет художника Дюрера, а также обеспечить семейное счастье жены своей Марты, которая, в свою очередь, открыла для них в общей жизни такое, что будет похлеще любых даже премий. Открыла она не писателя просто, но воплощение самого духа искусства внутри одного человека, носящего имя Саша Соколов. Много-много светлых и радостных вечеров провела семья искусствоведа Кирилла Адольфовича, склонившись над книгами Саши. Для изучения гения не пожалели ни собственного времени, ни детства Анюты, которая была лично и даже безжалостно бита отцом (приложена крепко затылком ко шкафу!), когда заметили, что легкомысленная девочка не с должным вниманием слушает волшебные куски из романа «Палисандрия».
Давно защитившая докторскую степень, уже разведенная дочка Анюта, забывши нелегкое детство, проводила лето в Вермонте, радуясь обществу матери и отца своего, искусствоведа Кирилла Адольфовича, который стал тише, скромнее и мягче среди этих мирных лесов и лужаек. Матери ее Марте хотелось при этом пристроить Анюту, и она зорко высматривала, кто именно приезжает в гостеприимную школу, где часто устраивались то конференции, то фольклорные фестивали, то спектакли. Любящее сердце ее встрепенулось при виде немолодого, но очень привлекательной наружности, сдержанного и хорошо воспитанного Дмитрия Ушакова, про которого нетерпеливая Ангелина успела настрекотать ей с три короба.
Сейчас две седые подруги, почти не сомкнувшие глаз этой ночью, шли рядом по кроткой зеленой тропинке и, переминая оборки своих длинных и просторных сарафанов, обсуждали Ушакова.
– Во-первых, умен, – горячо, как про родного, говорила Ангелина. – Умен. Образован, окончил Сорбонну. К тому же: семья. Ну, тут ясно. Семья – просто белая гвардия! Ведь он не военный, а выправка, плечи! Моя-то дуреха – и та задрожала! – Ангелина раздраженно покраснела, но вид нежнейших розовых облаков над головой успокоил ее. – Короче: давай-ка пристраивать Анну.
– Но как? – брызгая слюной, быстро заговорила Марта. – Нет, ты хоть послушай! Она же меня – ну, ни в грош! Все: «Папочка, папа! Мы с папой решили, мы с папой хотели!» А я что? Молчу, утираюсь. Я вот говорю ей: «Анюта, ты косу решила отрезать. Ведь жалко! Ведь с этой косой ты – как «Вешние воды»! Там, помнишь, была эта… как ее… Марья? Ну, ладно, неважно! Короче: твой имидж! Ведь ты из России! Загадка! С косою! А срежешь – и что? Кем ты будешь? Ответь мне!»
– И что? – невнимательно спросила Ангелина. – Послушалась разве?
Марта тяжело вздохнула и нагнулась, чтобы сорвать недозрелую твердую землянику, случайно выросшую на обочине, но тут у обеих подруг округлились глаза: небольшая спортивная машина остановилась у самой развилки. Из машины вышла очень даже знакомая им женщина в короткой белой кофточке, наброшенной на легкое платье, со своими распущенными, словно бы нарочно неприбранными волосами, а за ней, щеголяя так приглянувшейся подругам военной выправкой, милый, немолодой и только что получивший наследство, вылез Дмитрий Ушаков. Часы на запястье Ангелины показывали шесть по вермонтскому времени, и чей-то проспавший рассвет удивленный петух вдруг заголосил с такой вдохновенной пронзительной громкостью, как будто желая всему, что есть в мире, явить свою преданность и дисциплину. Парочка тоже заметила подруг, но не сделала и малейшей попытки укрыться ни в сумрак лесов, ни хотя бы в машину. Давно вызывавшая раздражение у Марты и у Ангелины женщина в белой кофточке прислонилась спиной к стеклу и что-то начала говорить понуро застывшему перед ней Ушакову. Она говорила и при этом слегка поглаживала его по плечу, а он, обратив свой взгляд в розовые облака, печально молчал, и видно было, что разговор их идет не о Владимире Сорокине, а вовсе о чем-то другом, невеселом.
Стройные и кудрявые, несмотря на преклонные лета свои, застывшие средь васильков Ангелина и Марта не сводили с них глаз, и, словно в насмешку над их любопытством, Лиза положила руки на статные плечи Дмитрия Ушакова и крепко поцеловала его. После чего он сел обратно в машину и уехал, а она, стащивши с себя свою белую кофту, прошла, волоча белизну по росе, – задумчиво, тихо, не глядя на Марту, жену Пастернака, и даже на друга ее Ангелину.
Елизаветы Александровны Ушаковой
Париж, 1958 г.
Вчера встречали Настю. Я ее сначала не узнала. Смотрю: идет женщина – очень смуглая, даже немного желтая, очень худая, в клетчатом костюме, в очках. Увидела нас и приостановилась. Георгий говорит:
– Настя!
Она всплеснула руками и бежит к нам. А я стою и не понимаю: где Настя? Кто – Настя? Опомнилась только тогда, когда она повисла у меня на шее. Узнала ее по этой манере. Она и в детстве так делала: подбежит и повиснет молча. Не целует, а сжимает, просто душит. Да, Настя. Говорю ей:
– Вот что значит жить в Китае! Сама стала как китайка. Ты зачем такая желтая?
– Какая я желтая? Что ты говоришь?
