Мы уезжаем из Москвы через две недели. В Лондоне Патрик не собирается задерживаться надолго, он отправляется работать то ли в Австрию, то ли в Германию. Я спросила, почему именно туда, и он очень просто сказал, что в России он понял, что такое коммунизм, а теперь хочет понять, что такое нацизм.
По-моему, за нами здесь следят. Вчера я стояла у окна и смотрела на улицу. Увидела товарища Варвару, которая подходила к нашему дому не одна, а с незнакомым человеком, издалека показавшимся мне похожим на белого негра: широкий приплюснутый нос, надутые губы, из-под низко надвинутой шапки торчат мелкие желтые кудри. Она стала ему что-то объяснять, показывая на наши окна, он закивал и несколько раз деловито высморкался в сугроб. Я отошла от окна с занывшим сердцем. Не могла решиться сказать об этом Патрику. Со времен его драки с Уолтером мы почти не разговариваем, хотя продолжаем быть вежливыми друг с другом, как будто ведем какую-то игру с жесткими правилами. И еще раз я увидела этого «негра» потом, когда ехала в трамвае. Он вошел следом в вагон и потом наблюдал за мной всю дорогу, заслонившись газетой. В вагоне было холодно, а я вся покрылась потом под пальто. Лиза, ты пойми: это во мне ужас животный, это не просто страх. Теперь по ночам мне все чаще хочется встать и проверить все замки, все двери, я иду в кабинет – Патрик теперь спит один в кабинете – и слушаю, дышит ли он, жив ли.
От Уолтера ни слуху ни духу. Тоскую по нему денно и нощно. Бегу на каждый звонок, хотя со дня увольнения Патрика из газеты нам почти никто и не звонит. Какие все трусливые, какие они все продажные! Каждый трясется за свою шкуру, за теплое местечко, и никто не хочет ни во что вмешиваться. Не люди, а требуха. Единственная, кто зашла после скандала, – Мэгги, жена Юджина. Она сказала, что у Буллита были очень недовольны поведением Патрика, и все намекают на то, что Патрик ударил Уолтера по личным причинам, а вовсе не из-за того, что Уолтер исказил картину колхозной жизни в своих статьях. Кто-то якобы спросил Уолтера после нашего ухода, правда ли то, что говорит Беккет, и Уолтер ответил сквозь зубы, что все это правда, но «это ведь русские». Всего-навсего!
(На следующий день)
Лиза! Вчера оборвала свое письмо на середине, сегодня мне необходимо дописать его. Необходимо. Провела очень тяжелую ночь. Снились какие-то маски, как будто я на карнавале, одна из этих масок все время облизывалась, и я знала, что она слизывает кровь, которая незаметна под гримом. Конечно, все это от моих постоянных мыслей, во-первых, об Уолтере, а во-вторых, о том, что я узнала от Патрика. От этих мыслей я не могу избавиться ни на секунду. Проснулась наконец после своего кошмара, вся разбитая, и увидела, что комната залита розовым ослепительным солнцем. Увидела сквозь шторы кусок очень синего неба и поняла, что начинается весна. Вспомнила, как было хорошо на душе раньше, когда начиналась весна. А в детстве! Ты помнишь?
Патрика дома уже не было, а товарищ Варвара вытирала пыль в его кабинете, но, когда я вошла, она очень резко отпрянула от письменного стола, как будто я ее спугнула. Я поскорее оделась и, несмотря на холод, пошла гулять. В переулке увидела старуху, которая так напомнила нашу Франсуазу, что я глазам не поверила: то же красное лицо с редкими старушечьими усами, те же слезящиеся голубые глаза с их покорным, коровьим выражением. Но Франсуаза всегда улыбалась, даже когда рассказывала нам свои грустные сказки, а эта шла сгорбившись и всхлипывала. Я чуть было не крикнула ей: «Франсуаза!», потом сообразила, что наша Франсуаза давно умерла и покоится на кладбище в Тулузе. Какая там Франсуаза! Все чужое мне в этом городе, и я всем чужая. Я не успела даже толком подумать об Уолтере, как вдруг меня охватило такое желание увидеть его прямо сейчас, такая поднялась тянущая боль в животе и заколотилось сердце, что я побежала по этим заваленным снегом переулкам, и мне стало жарко на морозе.
Лифт у них никогда не работает, в подъезде темно. Иду по лестнице. Вдруг слышу шаги. Сверху, прямо на меня, сбегает Патрик. Мы столкнулись лицом к лицу. Мне одного хотелось в эту минуту: умереть. Так вот звери, наверное, притворяются мертвыми, чтобы их не трогали.
Я увидела в темноте, как у него задрожало лицо. Потом он посторонился, словно пропускает меня, дает мне идти туда, куда я шла, и слегка даже вжался в стену. Он ведь должен ударить меня или убить прямо здесь, на лестнице, и мне было бы легче, если бы он ударил меня, но он только смотрел, и лицо его дрожало передо мной внутри этой студенистой темноты.
– Я только проститься, – сказала я.
– Я так и подумал.
Он пошел было вниз, но вдруг резко обернулся и обеими руками схватил меня за щеки, сжал изо всей силы, мне нечем стало дышать, но он не отпускал меня. Смотрел, не произнося ни слова. Так, наверное, смотрят на умерших, перед тем как опустить крышку гроба.
– Ты сумасшедшая, – сказал он. – Вы, русские, все сумасшедшие.
Оттолкнул меня и побежал вниз. Через секунду я услышала, как оглушительно хлопнула подъездная дверь. Я опустилась на грязную ступеньку. Вдруг слышу с верхнего этажа голос Уолтера:
– Поднимайся!
Я не ответила. Он чертыхнулся и сам начал спускаться по лестнице в темноте. Почувствовала его знакомый запах: виски, табак и английский одеколон.
– Вставай, – сказал он. – Пойдем.
– Никуда не пойду!
Тогда он просто сгреб меня в охапку и понес наверх. Я подумала, что если бы он сейчас со всего размаху бросил меня в этот гулкий, как колодец, лестничный пролет, то было бы лучше всего. В квартире у него оказалось холодно. Уолтер положил меня на диван, накинул плед, а сам сел рядом.
– Я бы оставил тебя здесь, – сказал он, налив себе виски в стакан. – Ты – маленький furet,[53] ты прогрызла мне сердце. А может быть, ты раньше была моей дочкой. – Он коротко засмеялся. – Такие папаши, как я, всегда спали со своими дочками. Что ты затихла? Я думаю, что мы живем не один раз, а очень много. Сначала я – Уолтер Дюранти, потом – еще кто-то, какой-нибудь булочник или пожарный. Могла у пожарного быть, скажем, дочка? У меня болит здесь. – Он потер переносицу. – Такое вот: у-у-у-у! И по всей голове! Когда я беру тебя, мне сразу легче. Другие женщины слиплись в голове, как леденцы. Я их не помню.
Он выпил залпом и налил еще.
– Я никогда никого не любил, – сказал он хрипло. – Но это нормально. Я не притворялся. Ни с кем, никогда. И с тобой. А зачем? Мне нравилась женщина, я ее брал. А ты меня перехитрила. Я больше не хочу никого, кроме тебя. Другими уже не наешься. Что ты сделала со мной, а?
– Замолчи!
– Твой муж хотел испортить мою репутацию. Глупо. В политике все решают деньги. Так было и будет. Миру наплевать на этих мужиков. Да пусть хоть сгниют! А мне нужна ты.
Он встал на колени перед диваном, на котором я лежала, и положил лоб на мою руку. Лоб его был таким горячим, что прожигал меня через кофту. Потом он оторвался, поднял голову, и я удивилась: он плакал.
– Я напился, но так даже лучше. Он увезет тебя. А ты без меня жить не сможешь. Ты не сможешь спать с другими, потому что ты моя.
У него начал заплетаться язык, он плеснул себе еще виски и судорожно проглотил.
– Я бы оставил тебя здесь, мне наплевать на твоего Беккета, но она тебя задушит. Не в Беккете дело, а в ней.
Я поняла, о ком он говорит. Об этой своей домработнице.
– Я хотел здесь жить. Потому что мне хорошо. Все ходят пешком, а я езжу на машине. Мне наплевать на их режим, я свободен. Сначала мне было совсем хорошо. Китаец приносил порошок. А Катерина сперва даже не оставалась ночевать. Она говорила: «Ой, что вы! Нельзя!» – Он всплеснул руками и запищал, передразнивая Катерину. – У нее такая вот грудь. О-о какая! И когда она пришла ко мне, у нее из груди все время капало молоко. Она мне сказала, что это у нее всегда так. Она – как корова. Не женщина, ты понимаешь? Корова.
– Зачем мне все это?
– Зачем? А вдруг я сегодня умру? Там ничего нет. Ни там и ни здесь.
– А вдруг это я сегодня умру?
Он расхохотался:
– Ну, нет! Я тебе не позволю.
