Птенчик мой. Зачем ты молчал?
Патрик Беккет – Анастасии Беккет
Шанхай, 1937 г.
Помнишь, я как-то упомянул тебе об одном человеке, с которым я познакомился в Германии? Его зовут Ивар Лисснер, он считает себя немцем, но его отец еврей, а мать русская. Он родился в Риге, и поэтому русский – его родной язык. Потом они переехали во Францию, и там он получил юридическое образование. Свое полуеврейское происхождение он очень тщательно скрывает и с тридцать третьего года стал членом нацистской партии. Я тогда, в Германии, обратил внимание на его политические статьи в газете «Angriff» и поразился их сходству со статьями Уолтера Дюранти. Прости, но хочу все же дописать сейчас свою мысль. Я подумал тогда, что подлость имеет один и тот же почерк, о чем бы ни шла речь. Это ее алгебраический корень, ее константа. Но ты не можешь представить себе еще одного обстоятельства: Лисснер даже внешне похож на Дюранти. И сильно похож! Если бы ты увидела его (не дай бог, конечно!), ты бы меня поняла. Наше знакомство в Берлине было очень коротким, но я понял, что этот человек – открыто циничный, хотя, наверное, по-своему умный. Вернее, по-своему подлый. Больше всего он боится того, что откроется правда о его еврейском происхождении, я слышал, что гестапо уже начинало дело против его отца, который подделал метрику, но дело было прекращено за недостатком доказательств.
В субботу я приехал в Шанхай и нос к носу столкнулся с Лисснером в ресторане. Он сидел за столиком с молоденькой китаянкой, но она тотчас же выскользнула, а он пересел ко мне. Мы говорили по-английски, но он все время вставлял русские слова, пока я не попросил его не делать этого. Он тут же засмеялся и сказал, что это привычка, потому что в Маньчжурии ему пришлось принять участие в допросах одного высокопоставленного советского перебежчика. Тогда я прямо спросил его, на кого он сейчас работает. Он, разумеется, отшутился. У меня есть все основания предполагать, что он работает не на одну разведку, а по крайней мере на две или даже на три: абвер, НКВД и японскую. Это не такая редкость в наши времена.
Лисснер вел себя очень расслабленно, казался беспечным, немного рассеянным, но я этих людей хорошо знаю: эта их расслабленная беспечность – почти семейная черта, которая связывает политических подонков всех национальностей, от бледных немецких палачей с их склонностью к туманному мистицизму до грубых мордастых славянских погромщиков. На самом деле эти люди всегда напряжены и очень следят за собой. Наверное, поэтому среди них много алкоголиков: такое постоянное напряжение нелегко выдержать. В самом конце нашего разговора (причем я молчал, а он говорил без умолку!) Лисснер сказал, что у него есть ко мне одно «интересное предложение», и, кстати, поинтересовался, не нуждаюсь ли я в деньгах. Эта циничная откровенность поразила меня настолько, что я даже не сразу нашел, что ответить на это, а он, нисколько не смутившись, спросил, не хочу ли я познакомиться с одним «отличным человеком» – работником советского консульства в Харбине. Я подозвал официанта, расплатился и, не говоря ни слова, направился к выходу. У самой двери меня догнала его китаянка и на ломаном английском языке попросила принять от нее розу на память. Вынула розу из складок своего темно-синего шелкового кимоно и отдала мне.
Отвратительный тяжелый осадок на душе. Снова стало казаться, что кто-то за мною следит, почти так, как было в Москве.
Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой
Лондон, 1938 г.
Я вдова. Патрика больше нет. Просыпаюсь ночью, говорю себе: «Патрика убили. Я вдова». Днем хочется забиться куда-нибудь, спрятаться от всех, а ночью наступает страх. Ты пишешь, чтобы я поскорее приехала к вам в Париж. Что мне делать в Париже, Лиза? Я думаю, что с работой там ненамного легче, чем в Лондоне. В одном из своих писем Патрик написал мне, что река Янцзы покрыта телами мертвых и вода в ней красна от крови. Теперь каждый раз, когда я закрываю глаза, передо мной одна и та же картина: бандиты снимают его тело с веревки и бросают в эту красную реку. Мне было бы легче, если бы я хоть что- то знала! А так он словно бы растворился. То ли в воде, то ли в земле. Иногда мне приходит в голову, что он спрятался от меня.
Тетка вчера сказала:
– Может быть, тебе съездить туда? Узнаешь хоть что-то!
Она права. В Париже я вряд ли найду работу, даже такую малооплачиваемую, как здесь. Мне лучше поехать в Китай, пойти по его следам. Люди, с которыми он сталкивался, наверное, все еще там. Должны же они что-то знать о нем. Я, кстати, уже справлялась: можно присоединиться к одной из христианских миссий, которая находится сейчас в провинции Чжэцзян. Это не очень далеко от Шанхая.
Вермонт, наши дни
Очень много было синего, такого густого, словно в комнату вошло море. Слышал он плохо и тоже как будто сквозь воду. Однако внутри синевы можно было различить голос Сесиль, который блеснул, как осколок. Родители склонились над ним одинаково низко, и головы их, которые он угадывал сквозь свои неплотно прикрытые горячие веки, казались плодами, свесившимися с одной и той же ветки. Большими плодами, тяжелыми, с листьями. Сесиль он узнал очень быстро. Сесиль лила слезы, дробясь в ярко-синем и размазывая саму себя по синему, как дети размазывают по бумаге непросохшую акварель. Всем телом своим она стала крупнее, и волосы были немного темнее. Ему пришло в голову, что волосы тоже бывают съедобны. Они ведь такие скользящие, сладкие! Хотелось смеяться, и только по-русски. Он помнил, что все нужно делать по-русски. Девушки выходили к нему из красноватой синевы в своих тяжелых народных сарафанах. Самая большая из них, с выпуклыми, обветренными губами, шептала с испугом: «Выходим! Выходим!»
Он чувствовал, как его вытаскивают из тепла дрожащей воды, из беззвучного марева. Его вытаскивали медленно, причиняя ему несильную, немного даже приятную, тянущую боль и что-то при этом ломая внутри с таким незначительным слабеньким хрустом, как будто ломали прозрачные раковины.
– Он, что,
Последнее слово было уж слишком горячим. Настолько горячим, что его температура оказалась достаточной для разрушения той комбинации душевных и телесных элементов, которая устремляла его к смерти. Комбинация смерти, не выдержав, распалась, и освободившиеся элементы сгруппировались в новом порядке.
Мэтью Смит постарался как можно шире открыть глаза, стараясь убедить всех, кого можно, в том, что он
Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой
Лондон, 1938 г.
На прошлой неделе Мэгги, которая вместе с мужем уже три месяца как вернулась из России, сказала, что Уолтер Дюранти в Лондоне и разыскивает меня. Я запретила ей даже произносить при мне это имя. Она согласилась насмешливо и, кажется, не поверила тому ужасу, с которым я приняла ее новость. Утром в субботу после долгих дождей и тумана проглянуло солнце, и я вышла немного подышать. Иду по Пикадилли, прохожу мимо Академии художеств, и вдруг кто-то хватает меня за локоть. Лиза, я поняла, что это он, я почувствовала. Да я и гулять-то пошла, надеясь, что он меня где-нибудь выследит, только не сознавалась себе в этом до последней минуты. Он сильно похудел и, как говорила наша мама, «пожух». Под глазами прокуренная чернота. Одет, как обычно, с иголочки. Сколько же мы не виделись? Почти три года.
– Прошу тебя, – сказала я, – оставь меня в покое.
– Я скучал, – ответил он и провел рукой по моей шляпе, как будто погладил меня по голове. – Я сильно скучал, моя девочка.
– Оставь меня! – закричала я.
На нас начали оглядываться.
– У меня умер муж.
– Я знаю. Пойдем посидим где-нибудь.
Он подозвал кеб, и я покорно пошла за ним, как овечка. Водитель спросил, не хотим ли мы откинуть крышу, потому что стало совсем тепло. Уолтер сказал, что не надо. Потом назвал какой-то адрес. В машине он, не говоря ни слова, притиснул меня к себе, и я услышала знакомый бешеный стук его сердца. За всю дорогу ни он, ни я не сказали ни одного слова.
Живет он довольно далеко от центра в гостинице «Флемингс Мэйфер», дорогой и очень
