День ангела

крепких ветвях увозят на свалки и там поджигают, кремируя, словно актрис и актеров.

Побродив по центральным улицам, они в конце концов оказались на Амстердам-авеню, потому что Лизе нужно было захватить свою сумку из дома знакомой, у которой она вчера остановилась. Дом был шагах в двадцати от кафедрального собора Святого Иоанна, в котором сейчас шло венчание. Как всегда бывает при венчании, перед собором стояла небольшая кучка любопытных, жаждущих увидеть невесту и обсудить ее. Двери в собор были раскрыты, и мягкое, но настойчивое мерцание больших белых свечей предупреждало шумную улицу, по которой бежали люди и катились автомобили, что здесь, в мерцающей тишине, готовится большее, чем они знают, и много прекраснее, чем им всем кажется.

– Зайдем? – спросил Ушаков.

Лиза взяла его под руку, и он вдруг остро почувствовал таинственную близость этого ребенка, который испуганно вздрогнул внутри ее тела и дотронулся до их соединившихся локтей в тот момент, когда они входили в собор.

Гостей было немного. Несколько женщин, нарядных, худых, с прижатыми к губам платочками, растроганных звуком своих влажных вздохов, вторили словам священника:

– …from the beginning of creation God made them male and female. For this reason a man shall leave his father and mother and be joined to his wife, and the two shall become one flesh. [84]

Голос священника был слабым, добрым и дрожащим, что придавало особую сердечную убедительность произносимому, и казалось, что именно ему, старому человеку, доверили открыть самое важное этим застывшим перед ним со склоненными головами мужчине и женщине. Лиц их не было видно, но по очень худеньким косточкам голых локтей невесты, трогательно торчавших из-под белого облака расстилавшейся по всему проходу фаты, – по этим голым и беспомощным косточкам можно было понять, как страшна будет ее жизнь, если мужчина, стоящий сейчас рядом с нею, забудет о смысле торжественных слов, которые им доверяет священник. Она еще ниже наклонила голову, и тут ее хрупкая спина быстро задвигалась под прозрачной тканью фаты, так что все находящиеся внутри церкви поняли, что невеста заплакала. Священник замолчал, словно предлагая жениху возможность самому справиться с ситуацией, и мужественно-красивый жених, повернувшись профилем к собравшимся, обеими руками обхватил белое облако, из-под которого высовывались голые косточки локтей, притиснул его к себе, давая понять, что и впрямь «прилепился», и тут с высоты нарисованных облаков, со сборчатых крыльев внимательных ангелов пошла, словно дождь, очень громкая музыка.

– …but Ruth said: do not urge me to leave you or turn back from following you, for where you go, I will go and where you lodge, I will lodge. Your people shall be my people and your God. Where you die, I will die and there I will be buried. Thus may the Lord do to me, and worse if anything but death parts you and me.[85]

И Лиза, и Ушаков узнали и жениха, и невесту. Бестолковое кружение по нью-йоркским улицам, в конце концов втолкнувшее их прямо в церковь, где белокурая Сесиль венчалась с высоким и крепким Бенджаменом Сойером, не могло быть случайностью. Оно могло быть лишь простым доказательством того, что все, что было с ними летом, не только не исчезло, но приобрело новое, гораздо более серьезное значение. Произошло что-то похожее на то, как в цирке показывают фокус: сперва гасят свет и становится темно, потом раздается выстрел, а когда рассеивается пороховой дым и лампы снова загораются, зрители с удивлением видят, что хотя на первый взгляд ничего не изменилось, однако под купол взмыл вспыхнувший голубь, а фокусник – в смокинге, в белых перчатках – уже приподнял над затылком цилиндр.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Шанхай, 1939 г.

Лиза, вчера я была на концерте Александра Вертинского в «Ренессансе». Лисснера там не оказалось, но доктор Рабе говорит, что завтра Вертинский опять будет петь в этом ресторане, и завтра Лисснер уж точно появится, потому что завтра суббота. По субботам и воскресеньям здесь, в «Ренессансе», собирается исключительно русская публика, а Лисснер дружит с белыми эмигрантами, говорит по-русски и большой поклонник Вертинского. Про самого Вертинского здесь тоже ходят сплетни, и некоторые считают, что он советский шпион. Я так волновалась, что сейчас, может быть, встречу Лисснера, что самого Вертинского поначалу видела как в тумане. На сцену вышел очень высокий, худощавый, густо напудренный, в ослепительной рубашке и смокинге, по-прежнему манерный, но очень постаревший человек. В Париже он был совсем другим. Сидящие в зале неистово ему захлопали. Он наклонил свою небольшую птичью голову, призакрыл глаза, давая зрителям возможность успокоиться, потом вскинул руки с очень длинными выхоленными пальцами и сказал тонким голосом, как всегда очень сильно грассируя:

– Памяти моей покойной сестры: «Кокаинеточка».

Это та самая песня, которую мы с мамой слышали когда-то в Париже, а потом еще на пластинке, так что я помню ее наизусть.

Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка,
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы.

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная,
И я знаю, что, крикнув, вы можете спрыгнуть с ума,
И когда вы умрете на этой скамейке, кошмарная,
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма.

Так не плачьте! Не плачьте, моя одинокая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы,
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто вас не спросит, кто вы…

Ты не представляешь себе, что тут началось! Одна из дам, всхлипывая и вскрикивая, сорвала с себя кольца и бросила их на сцену. Потом выскочил какой-то господин и поставил у ног Вертинского перевитую цветами корзиночку, в которой спал крошечный мопс. Некоторые аплодировали стоя. Много лет назад, когда на парижском концерте он пел эту свою «Кокаинеточку», кто-то из зала спросил его, правда ли, что его сестра умерла от кокаина. Он признался, что правда, и вдруг рассказал, каких трудов ему стоило самому освободиться от этой привычки. Я до сих пор помню даже те выразительные подробности, которые мелькали в его рассказе: о том, что кокаин разъедал слизистую оболочку носа и у многих кокаинистов обмякали носы, о галлюцинациях, главным действующим лицом которых был почему-то Пушкин, о диких страхах, продолжавшихся до тех пор, пока он не встретился со знаменитым психиатром Баженовым, молча вынувшим из его кармана коробочку с кокаином и выбросившим ее в корзину, после чего все сразу и кончилось. Помню, как мама наклонилась тогда к моему уху и сказала: «Не верь ему, Настя. Все врет».

Вертинский сильно постарел, и вчера в «Ренессансе» я увидела как будто совсем другого человека, на которого напялили смокинг Вертинского и научили так же вскидывать руки, закрывать глаза и грассировать, как он. Мы просидели почти до двенадцати. Завтра придется идти опять и, может быть, слушать опять «Кокаинеточку».

Дневник Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1960 г.

Сегодня, когда Вера привела ко мне Митю, я отозвала ее в кухню и молча показала ей Ленины тетради. Она изменилась в лице, но ничего не сказала. Какая выдержка!

– Ведь вы же все знали! – сказала я ей.

Она посмотрела на меня какими-то ослепшими глазами:

– Вы тоже всё знали.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Шанхай, 1939 г.

Я узнала Лисснера с первого взгляда. Он расположился за крайним от дверей столиком. С ним была очень хорошенькая, вся фарфоровая китаянка. Лиза, я поняла, что имел в виду Патрик, когда писал мне, что Лисснер похож на Уолтера. Это особые люди, особая порода. В них есть какая-то оледенелость. Помнишь, как в Тулузе вдруг выпал густой снег, и мы обрадовались, слепили с тобой снежную бабу во дворе, а мама залила ее водой, и она покрылась ледяной коркой. Мама тогда сказала, что так она дольше простоит, а потом добавила, что и люди бывают замороженными и тоже поэтому дольше живут.

Я смотрела на него, не отрываясь, он не мог не чувствовать на себе мой взгляд, но ни один мускул не дрогнул на этом неподвижном лице. Через несколько минут он поднялся, поцеловал фарфоровое плечико