– А рядом ведь бензоколонка! И там все открыто! А я, идиот, не подумал!
Утром ее забрали в больницу, через день она умерла.
Владимов прощался с ней в ледяном морге, где Наташа лежала под простыней, такой белой от пронзительного света ламп и такой неподвижной, как будто ее изваяли из мрамора. Простыню приподняли.
– Она даже глаза до конца не закрыла! Боялась, наверное, бедняжка!
Расцеловал каждый ее пальчик – руки были маленькие, нежные, – каждый каштановый волосок.
Вернулся домой уже ночью. А я двое суток не ел. Увидел картошку. Взял водки. И так до утра просидел. Пил и плакал.
Он долго не мог писать после ее смерти. Перебирал Наташины вещи, шарфики, перчатки. Собрал все ее статьи, выпустил книжку. Все – с нежностью, c преданной болью.
И вдруг из Москвы некто Гольдман:
– Ваш давний поклонник, филолог. Но это все в прошлом. Сейчас бизнесмен. Буду счастлив помочь. – Узнал, оказывается, телефон через газету «Русская мысль». В ней был некролог на Наташину смерть. – Все сделаю. Вы – мой любимый писатель.
Владимов был скромен, желания простые. В Москву бы слетать. Да хоть завтра! И книжку издать бы... Да что просто книжку? Давайте собрание!
Гольдман выполнял свои обещания. Он, оказывается, еще подростком «заразился» Владимовым: собрал публикации, сам переплел. Теперь он стал рыбкой из пушкинской сказки. Через два месяца вышел четырехтомник.
Сняли особняк в самом центре Москвы, и начался пир на весь мир. Народу! Глаза разбегались.
– Кого захотите, достанем.
Из Америки по приглашению Владимова прилетели мы с Коржавиным, Гольдман оплатил билеты. Кто-то прилетел из Германии, кто-то из Франции. Про тех, которые жили в Москве, – не говорю. Пришел целый город.
Владимов, стесняясь, попросил пригласить Маргариту Терехову: любил ее фильмы. Терехову, как дорогой подарок, посадили напротив, за этот же стол. Она была резкой, уставшей, немного смущенной. И родинки те же: три капли смолы.
Сам Гольдман, маленький и плотный, как Наполеон, оглядывал поле сражения. Шел бой за Владимова, прожившего в тихой висбаденской келье почти четверть века, жену схоронившего, средств не нажившего, который людей ни о чем не просил. Теперь они сами просили. Теперь они липли, смеялись, впивались и звали к себе: кто в Москву, кто на дачу.
Всех вдруг потрясла гибель генерала Власова.
Телохранители Гольдмана с обритыми до розоватой синевы черепами вносили в их шум осторожный порядок. Еды было столько, что, если бы в этот вот зал, осыпанная черемуховым дождем, ввалилась, смеясь, вся Тверская – никто не ушел бы голодным. Потом танцевали.
Из всех, кто кружился, топтался, смеялся, осталась в живых половина. О ком ни спрошу: нет, он умер. А этот? И этот. А тот? Ну, конечно, ведь он же был болен. А эта? Давно умерла.
Помню, я танцевала с каким-то грузинским прозаиком. Или абхазским. Не помню, как звали. Он был молодым и веселым. Весь – сгусток энергии, жизни.
– Пойдемте потом кофе пить!
– Какое там кофе! Ведь я улетаю.
– Но кофе-то выпить! Чего там?
Так даже он умер, внезапно и странно. На пару лет раньше, чем умер Владимов. Узнала случайно.
Я улетела домой, и мы после этого пира, на котором никто не задумался, «чем все кончается», почти не писали друг другу. Владимов жил чаще в Москве, ему дали дачу. Все так, как мечтал: в Переделкине. Потом мне сказали, что он вдруг женился. Помню свою реакцию:
– Владимов женился? Да бред это! Сплетни!
– Нет, правда: женился.
– И что за жена? Молодая?
– Жена? Молодая.
– Так это же дочка!
– Какая там дочка!
Через полгода я дозвонилась ему в Германию. Он был у себя, сам снял трубку.
– Ну, как вы?
– Болею. Сказали – помру.
– Да что вы!
– Да – что? Метастазы. Все как у Натальи. Один к одному.
Я залепетала что-то, принялась утешать:
– Ой, мало ли что вам сказали! Им палец дай, руку откусят! Вы знаете, сколько ошибок?
И он ухватился:
– Ошибки бывают. Болей-то ведь нету. Пью чагу. Худею ужасно.
– Да вы наберете! Вы ешьте побольше!
– А я и так ем! Я готовлю. Вон щей наварил.
Я спросила:
– А где же...
И сразу запнулась. Но он догадался:
– Жена моя, что ли? Она у себя.
– Так вы что, не вместе?
– Сейчас нет. Не вместе. Вдоветь не желает.
И тихо зашуршал смехом.
– При чем тут вдоветь?
– Как при чем? Нам сказали. Что скоро помру. А она испугалась. Сиделкой ей тоже не шибко хотелось...
Он, видимо, сильно переживал что-то, о чем не хотел говорить. Но зато рассказал другое:
– А мы с ней венчались. Зимой. Там, в России. Владыка венчал. Снег, красиво. Хор пел. Лучше ангелов. Ведь вот говорят: звездный час. И не врут. Точно – звездный.
– Она хоть красивая?
– Очень. А как же? Актрисой была, замуж вышла за немца. Потом развелась и осталась. И дети есть, двое. Большие. Хорошие. Дочка и мальчик. Она стихи пишет.
– Стихи?
– Да, без рифмы. Пусть пишет.
Он, видимо, стыдился того, через что прошел после смерти Наташи, стыдился своей этой новой любви. И в то же время ему важно было говорить о ней. Он, кажется, думал о ней неустанно.
С этого дня мы начали перезваниваться часто, почти каждый день. Приближалось Рождество, и я отчетливо представляла себе, как он сидит в этой своей неопрятной маленькой квартире, где они когда-то жили с Наташей, один, за компьютером. Пьет. Почему-то мне казалось, что вечерами он должен пить от тоски.
Помню этот высокий узкий дом на окраине города. Под ним – черепичные крыши. За красными крышами – лес. Когда-то Владимов сказал, что там много волков.
– Лесище отменный. С волками. Как в сказке.
Через несколько месяцев лечащий доктор Владимова дал мне телефон его новой жены.
– Он раньше всегда был с мадам Митрофановой, – сказал доктор по-английски. – Она нам и переводила. Потом они очень поссорились. А вы с ней знакомы?
Новая жена, которую я так ни разу в жизни и не видела, звучала приятно и мягко. Она поторопилась сразу же объяснить мне свой разрыв с Владимовым. Была операция. Восемь часов на столе под наркозом. Потом приговор – и ни капли надежды. Он вышел из клиники приговоренным. По ее словам, страх смерти, охвативший Владимова, был острым настолько, что все в нем разрушилось. Душа пошатнулась.
– Берег пистолет, чтобы им застрелиться. Сказал: «Боль не стану терпеть ни секунды».
