– Что – неожиданно? – взревел Трубецкой. – Типично масонские фокусы! Но я не пойму, а при чем тут Сазонофф? Положим, докажут, что я ею увлекся, и дальше?
– Тогда нет и речи о том, чтоб заведовать кафедрой. Но дело сейчас не в деньгах. Ваше имя...
– Ах вот оно что! – присвистнул Трубецкой. – Мое имя! А он и завидует имени, вот что! Пока его пращур варил мамалыгу, мой пращур служил на российское благо!
Заведующая еще больше покраснела. Трубецкой рыл себе яму. Теперь его могли бы при желании обвинить и в антисемитизме.
Каждый из присутствующих в этой комнате смутно понимал, что нужно сделать все, чтобы как можно быстрей разойтись по домам, каждый чувствовал, что в ход запущены колеса, которые грохочут только для того, чтобы, стерев в порошок одну жизнь, забыть ее сразу и взяться за новую.
– Мы не будем сейчас обсуждать особенности характера профессора Янкелевича, – вспыхнула заведующая. – Но мы собрались для того, чтобы профессор Трубецкой представил нам в свое оправдание те факты, которые позволят нам объяснить профессору Янкелевичу его ошибку и, кроме того, анулировать этот отвратительный документ. – Она брезгливо дотронулась мизинцем до питерского письма. – Иначе наша кафедра, и без того не располагающая большими денежными средствами, лишится своей аспирантской программы...
– Прекрасно, прекрасно! Браво?! – с ударением на «о» сказал Трубецкой и захлопал в ладоши. – Ура демократии! Глядишь, скоро ведь и обыскивать будут! А что? Раз уж влезли в Ирак... И прекрасно! И все проглотили, все очень довольны. А вы говорите: «Россия!» Да что там Россия? Россия спилась! А мы вроде как трезвые!
Он начал было приподниматься с кресла, но тут же рухнул в него обратно и забарабанил по корешку книги толстыми пальцами.
– Ах, да помолчите вы, Адриан! – страдальчески прошептала заведующая, и оттого, что она вдруг обратилась к Трубецкому по имени, всем стало полегче. – Мы ваши друзья здесь и думаем, как вам помочь. А вы не ведите себя по-кабацки. – Разговор шел на английском, но последнее слово заведующая произнесла по-русски, и вся фраза прозвучала смешно: « Like you are in the кабак». – Если мы хотим решить этот вопрос внутри кафедры, то есть своими силами, то мы должны, к сожалению, произвести опрос аспирантов... Нам нужны письменные подтверждения каждого из аспирантов, что никто из них не замечал за профессором Трубецким никогда ничего подобного.
Профессор Трубецкой схватился за голову.
– Я разошлю по электронной почте просьбу письменно подтвердить свое мнение о работе профессора Трубецкого. И каждый аспирант пошлет в деканат этот отзыв. Если профессор Янкелевич собирается и дальше сообщать о своих опасениях, то там уже будут все отзывы. И я бы попросила бы вас, Адриан, – она опять ярко вспыхнула, – не запирать дверей своего кабинета и не уединяться со своими студентами при этих закрытых дверях. Мы с вами живем в таком мире...
– Мы с вами уже не живем! – устало взревел Трубецкой. – Мы с вами спешим к концу света.
Любовь фрау Клейст
Она только что выпрыгнула из троллейбуса и теперь медлила на подтаявшем и залитом желтовато-коричневой грязью пятачке, напомнившем кожу поджаренной курицы. Он говорил себе, что надо решиться, подойти, что она сейчас дождется нового троллейбуса и исчезнет... Но она не исчезала, а неторопливо поправляла обеими руками черный колпачок, переступала высокими ногами в обтягивающих сапогах, потом что-то долго искала в карманах. И вдруг побежала к нему по ступенькам.
От неожиданности он даже слегка попятился, но ошибки никакой не было: перейдя на очень быстрый шаг, она приблизилась к нему с немного неловкой, но все же открытой улыбкой:
– У вас, как мне кажется, лишний билетик.
Смеющийся голос был свежим, тугим и ярко-прозрачным, как гроздь винограда.
– Да, лишний.
Он протянул ей билет, и она вынула из сумки кошелек.
– Его подарили, – сказал Алексей. – Я сам не платил, так что денег не нужно.
Она удивленно приподняла плечо, как бы не зная, соглашаться или нет, но потом плечо опустилось, и она опять улыбнулась:
– Тогда я в антракте куплю шоколадку. Хотите?
– Давайте я лучше куплю.
– А, вы? Ну, давайте, – сказала она.
На сцене все было перекошено, все поставлено вверх дном. Шел снег, крупный, тихий, как в жизни. А может быть, не было снега, но рядом был черный рукав ее кофты и белые пальцы внутри рукава, прекрасные, длинные, сильные пальцы.
Он не отрываясь смотрел на сцену, но там все сливалось, зато стоило немного скосить глаза, и появлялся ее очень тонкий, слегка вытянутый профиль с подкрашенным выпуклым веком, потом ее родинка, губы. Родинка была пониже виска, кожа вокруг нее покраснела от грубого ветра, немного припухла, и губы припухли. От ее черной шерстяной кофты пахло зимой, и он понял почему: кофта была с капюшоном, который напомнил ему шапочку послушника, он вымок под снегом.
Сильное тепло шло от ее тела, хотя она сидела, не только не дотрагиваясь до него, но, напротив, облокотившись на ручку кресла и сдвинувшись влево, потому что высокая и лохматая голова сидящего впереди человека ей очень мешала. Он даже не понимал, красива ли она и сколько ей может быть лет. Он вообще ничего не понимал, только все острее чувствовал слева от себя скользящий и светлый пожар, как будто лицо это тихо горело.
Спектакль закончился, хотя Алексей всеми силами души желал, чтобы он шел и шел, но, когда занавес с торжественным шумом закрыл от него разоренную сцену, он понял, что нужно ведь что-то и сделать, нельзя же ее отпустить.
– Я вас провожу, если можно, – сказал он, когда, одевшись, они вышли на те же ступеньки с серебряно тающим снегом.
– Спасибо. Метро, правда, может закрыться, и вы не успеете.
Дала ему понять, что разрешается только проводить. Никакого продолжения.
– Вы замужем?
– Нет, я давно развелась. Почти уже год. Живу с сыном.
Алексей спросил, как зовут сына. Она ответила. Они шли по бульвару в сторону Кропоткинской.
– Ой, я не могу! – вдруг засмеявшись, сказала она и легонько взяла его под руку. – Я видела этот спектакль! А вы и не поняли, да? Но я подошла, потому что... – И, оборвав смех, отпустила его рукав. – У вас было очень больное лицо.
– Больное? – удивился он.
Она кивнула.
– Вам что, стало жалко меня?
– Да, жалко и как-то неловко.
Он пожал плечами. Она искоса взглянула на него своими темными глазами:
– А вы? Вы женаты? Но только не врите.
– Зачем мне вам врать? – волнуясь, сказал он. – Нет, я не женат. Мы расстались с женою. Она теперь с кем-то живет, я не знаю.
– И вы не ревнуете?
– Нет, не ревную.
Она недоверчиво приподняла плечо и потерла перчаткой тонкую переносицу.
– А я вот всегда ревновала. Ужасно. У нас, у актеров, иначе не принято.
– Актеров?
Она махнула рукой.
– Актеров! Его-то все знают. По улице стыдно ходить. Сериальщик. Такой длинноносенький. – Нарисовала в воздухе длинный нос. – Но симпатичный. Еще бы не пил, так вообще просто прелесть. Но пьет. И гуляет. Мерзавец, короче. Ну, хватит об этом.
И снова взяла его под руку. Ее прикосновения вызывали странное ощущение никогда не испытанного прежде счастливого покоя, который блаженно туманил рассудок, стекал по затылку и был во всем мире: в
