Любовь фрау Клейст

– Я? – сказала она и положила руку на свой живот. – Если он останется инвалидом, то вы не думайте, что у вас сейчас есть перед ним какие-то обязательства...

Кожу на моей голове закололо и стянуло к затылку.

– А у кого они есть? У вас?

Она ничего не ответила.

У нее круглое курносое лицо, напоминает боттичеллиевских дев. Грише всегда нравились курносые блондинки с длинными кудрями.

– Вы думаете, – спросила я, – что он здесь, в Москве, с вами останется?

Она опять промолчала.

– Или вы, может быть, надеетесь, что вы у него одна такая?

Я это говорила! Сейчас вспоминаю и корчусь стыдом.

Она продолжала молчать и смотрела в сторону.

– Вам, может быть, никто не объяснял, что такое семья? – сказала я наконец.

Она покраснела так сильно, что лоб ее весь покрылся потом, и, не сказав мне ни слова, вызвала лифт.

Я побежала обратно в палату. Мне ужасно хотелось смеяться, меня разрывало от хохота, и когда, не добежав до палаты, я завернула в уборную, заперлась и начала хохотать, меня сразу вырвало, и все прекратилось.

Гришу привезли через полчаса, он был очень вялым, хотел спать. Я напоила его чаем, впихнула в него две ложки творога, потом пришла сестра, сделала укол, он заснул, и я уехала.

Добралась до Луизы, легла и заснула. Как будет, так будет.

* * *

Пока профессор Трубецкой смотрел свои сны, профессор Янкелевич, сидя в просторном кабинете загородного вермонтского дома, заканчивал статью о фамилиях в романе Достоевского «Идиот». И хотя на словах он считал, что спасение человечества возможно и заключено в искусстве, душа его знала, что самое трудное – это полюбить именно человека, каким бы прекрасным он ни показался.

Вообще очень трудно любить посторонних. Не только людей, даже книгу. К примеру, вот эту: роман «Идиот». Каждый раз, когда профессор Янкелевич обращался к какому-то, как они утверждали, шедевру мировой литературы, в голову ему начинали приходить второстепенные и мелкие мысли.

Почему, скажите, у Достоевского сплошное зверье? Это разве фамилии? Барашкова, Иволгин, Мышкин, Лебядкин! Какая-то в этом издевка и гадость. Да и вообще, если вглядеться в лица русских писателей, то, за исключением солидного и аккуратного Тургенева, ни одно из них не хочется повесить над своей кроватью. Угрюмые и депрессивные лица. Особенно он, этот Федор Михайлович.

Одна только мысль Достоевского до чрезвычайности нравилась профессору Янкелевичу, буквально совпав с его собственной мыслью. Профессору Янкелевичу давно уже приходило в голову то, что независимо от него и лет на сто раньше пришло в голову Федору Михайловичу Достоевскому. Про человеческую подлость профессор Янкелевич знал никак не меньше, чем Федор Михайлович Достоевский, но профессор Янкелевич не стал писать романов в отличие от Федора Михайловича, не стал добиваться ни славы, ни денег. И он проиграл. И теперь это ясно.

Чувствуя, как раздражение по отношению к Федору Михайловичу Достоевскому заливает всю душу, он со звоном придвинул к себе портативный компьютер и застучал по клавиатуре сухими и легкими пальцами. Бормотание печальной души его происходило, однако, независимо от этого стука. Очень хотелось унизить Федора Михайловича Достоевского, причем элегантно и мягко унизить. Отнюдь не ругаясь и без раздражения. Беда заключалась в том, что унизить с помощью птичьих фамилий было нелегко, а вот перепрыгнуть на что-то другое, да хоть на грехи католичества, не удавалось.

Профессор Янкелевич много раз в жизни страдал от одного своего свойства. Если он упирался в какой- то вопрос или даже вопросик, то сдвинуть его было очень непросто. Так, например, будучи студентом, он открыл в Гарвардском университете диспут среди американских славистов, пытаясь выяснить, почему слово «грустный» пишется с буквой «т», а слово «вкусный» – без буквы? Когда ему говорили, что можно проверить эту упрямую «т» словом «грусть», в то время, как «вкусть» просто не существует, профессор Янкелевич (тогда еще и не профессор, а Майкл или Мишенька, как его звали домашние) им всем объяснял, что дело не в том, чтобы взять и проверить, а в том, чтобы выяснить четко причину.

Теперь вот такое же с птичьей фамилией. Интуиция не обманывала профессора Янкелевича: Федор Михайлович Достоевский издевался не только над своими героями, но больше всего над наивным читателем. Делал он это с какой-то ядовитой и сальной изобретательностью, водя читателя за нос, произвольно меняя характеры, нелепо сталкивая персонажей, и все оттого, что уверен в себе, а пуще всего – в человеческой подлости.

Справедливости ради следует сказать, что люди вполне заслуживают того, что Федор Михайлович с ними проделал. Исключение составляли для профессора Янкелевича только два существа: жена его Линда и дочь Марико. По-русски: Мария. Отец и мать звали ее на японский лад: Марико. Эти два существа сильно терзали профессора Янкелевича. Линда своими настроениями, а Марико, двадцатишестилетняя – своими несчастьями.

Несчастья ее составляли мужчины.

Если бы ангел с христианской половины неба или Будда Амида с японской стороны, войдя неожиданно в кабинет к профессору, сказали ему, что он должен пожертвовать жизнью ради покоя Линды или счастья Марико, профессор Янкелевич пошел бы на смерть, не подумавши дважды.

Он откинулся на спинку кресла и закрыл усталые глаза. Послезавтра заканчивались каникулы, пора было возвращаться в Провиденс. А там Трубецкой. Никто не мог заставить его полюбить Трубецкого, который ленив и распущен. У профессора Янкелевича резко побледнел кончик носа, что было всегда, когда он волновался. Никому в жизни не сказал бы он о той, самой главной причине, по которой душа его не принимала Трубецкого.

Причина же состояла в том, что скромная Петра Трубецкая неизменно вызывала у профессора Янкелевича нежность и жалость. Ее всегда дешевая одежда, темные лыжные курточки поверх просторных платьев, ее девственная, поседевшая от жизни с ничтожеством-мужем, простая, как у крестьянки, коса и приветливая улыбка напоминали профессору Янкелевичу то время, когда он и сам был приветлив, любил человечество, не раздражался.

Он чувствовал огромную несправедливость, что Петре не выпало на долю все то, чем он одарил свою Линду. У нее не было прислуги в нью-йоркской квартире, не было даже и самой квартиры на улице Мэдиссон, не было имения в Вермонте и, главное, не было и быть не могло того обожания, в котором жена его просто купалась.

Профессор Янкелевич навсегда запомнил одну малозначительную на первый взгляд, но глубоко тронувшую его картину: выглянув однажды из своего кабинета, он увидел Петру Трубецкую, которая стояла перед закрытыми дверями с красивой дощечкой «A.L. Trubetskoy» и робко прислушивалась к раскатистому, слегка астматическому голосу своего мужа, который был слышен на весь коридор. В простой белой майке и старенькой юбке, с косой, наивно перекинутой через левое плечо, угловатая и слегка испуганная, она переминалась с ноги на ногу, очевидно, не решаясь не только приотворить дверь и заглянуть, но даже и постучаться.

Светлые грустные глаза ее встретились со смущенными глазами профессора Янкелевича, и кроткий страдальческий свет этих глаз весь так и пронзил его болью. А поскольку сам профессор Янкелевич не мог и представить себе, чтобы причинить боль жене Линде и дочери Марико, он начал глубоко презирать профессора Трубецкого с того очень ясного летнего дня.

К тому же была еще женщина. Аспирантка профессора Трубецкого, эмигрировавшая из России.

Профессор Янкелевич не любил эмигрантов. Одно дело та эмиграция, через которую прошла его семья или, скажем, семья графини Скарлетти, с которой профессор Янкелевич, к сожалению, давно поссорился из-за ее неуравновешенного характера, а совсем другое дело то, что началось при Брежневе и так расцвело потом при Горбачеве. Об этих делах он прекрасно все знал.