Даша опустилась на краешек кровати, и Нина с тем хитрым выражением, которое бывало у нее раньше и больно царапнуло Дашу сейчас – так оно не вязалось с измученным худеньким личиком, – взяла материнскую руку и молча прижала ее к своей шее.
В воскресенье утром Юра посадил дочь в машину, и они уехали. Вернулись часа через три – все в пакетах и свертках. Детский гардероб пополнился двумя парами джинсов, красивыми свитерами, короткими юбками, курткой, оранжевой, замшевой, и курткой белой, с искусственным мехом, какими-то майками, цацками...
И Нина была раскрасневшейся, радостной.
– Зачем ей вдруг столько всего? – осторожно спросила Даша, когда дочка убежала в свою комнату.
Он поднял глаза:
– Ты все еще не понимаешь?
– О чем ты?
– О том, что нам нужно идти к психиатру. – Он сделал короткую паузу. – У нас анорексия!
– Анорексия? – одними губами повторила Даша.
– Да что ты, слепая? Она запирается в уборной и вырывает все, что съела! И ты ничего не заметила?
– Откуда же вдруг...
– Откуда? – Лицо его стало слепым, старым, белым. – Ты, чем сочинять свои эти романы, о ней бы подумала!
– А я что, не думаю?
– Да я не сказал бы!
И сразу же сгорбился, ушел. Захлопнул за собой дверь.
Все оборвалось у нее внутри. Анорексия! Страшные истории выплыли из глубины памяти и особенно одна, случившаяся в Москве, с женщиной, у которой была дочка, заболевшая анорексией после неудачного романа, и мать скрывала это от соседей, от родственников и даже от мужа сначала, и дочка потом умерла, а мать испарилась куда-то.
Даша сделала было шаг по направлению к Юриному кабинету, но остановилась. Что они скажут друг другу? Опять обвинять и скандалить? Ведь главное – выяснить, чем это вызвано. К какому идти психиатру и что говорить ему, господи!
Ночью она почувствовала знакомые, горячие, потные руки на своей груди. Лоб, смутно белеющий в темноте, которым он беспомощно тыкался в ее лицо и шею, был влажным, горячим и детским. Он будто пытался спастись, спрятаться, укрыться в ней, он тыкался в ее лицо и шею, как это делают все маленькие земные существа, все дети: от лошади и до собаки, он жадно искал ее помощи, как если бы был ее сыном, дитятей, а вовсе не мужем, нещадно обманутым ею и столь же нещадно терзавшим ее.
Она не произнесла ни слова так же, как и он, только выпростала из-под одеяла руки, притиснула его к себе, и ни одной, самой слабой полоски посеребренного луною воздуха не осталось между ними.
Вчера мне приснилось, будто я от страха потерять Гришу начинаю изображать большую дружбу с этой его беременной, и она мою дружбу принимает, потому что ей тоже так выгодно. Короче: живем все втроем. Кажется, что-то подобное снилось Анне Карениной.
Только собралась ехать в больницу, позвонила медсестра и сказала, что у Гриши всю ночь была высокая температура, рвота и они боятся, не попала ли инфекция, так что его сейчас опять повезут на анализы и я могу не торопиться: раньше чем через час-полтора он не вернется. Опять у меня ноги подкосились. В метро плакала, ничего не могла с собой поделать, – стыдно, что люди смотрели.
Поднялась в палату. Гриши не было, но рядом с его пустой кроватью сидела беременная. Сон в руку! Стою, глотаю воздух.
– Если хотите, – говорит она, – я могу уйти, подождать в коридоре.
Мне пришло в голову, что мы обе смотрим друг на друга не так, как на нас смотрят другие люди, и видим друг друга не так, как нас видят они. Ведь вот, например, когда птицы или насекомые смотрят на дерево, они видят не то, что видим мы, когда смотрим на то же самое дерево. Так и здесь: все, что я вижу в ней, может быть, так же мало соответствует реальности, как и то, что во мне видит она. Я ведь даже не знаю, какими словами мы должны с ней разговаривать. Нет таких слов.
– Оставайтесь, – сказала я.
И сразу ушла, спустилась на этаж ниже, села на стул между лестничными пролетами. Просидела так минут сорок, без единой мысли, потом поднялась обратно в палату, куда только что привезли Гришу. Ее уже не было. Может быть, это он попросил ее уйти – не знаю.
Если бы он не был таким слабым и измученным, насколько мне было бы легче! Повязку с его головы давно сняли, но запах сухой крови все еще накатывает на меня, как только я к нему наклоняюсь.
– Ну, как ты? – спросила я.
Он покачал головой и поморщился.
– Ты, наверное, подхватил вирус. Поэтому они посадили тебя на антибиотики.
– Неважно, – сказал он. – Не в этом дело.
– Не в этом? А в чем?
– Вдруг я идиотом останусь?
– Не останешься.
– Откуда ты знаешь?
– Другие же не остаются.
– Ну, это кто как. Мне нужно сказать тебе... вот что. Дай я объясню.
Я поняла, что он хочет наконец-то поговорить, и мне стало страшно.
– Не надо! Я все равно сразу уеду, как только ты встанешь! Не буду ведь я...
Он меня перебил:
– Постой! Ты думаешь, это случайность, что все так вот вышло? Ты же меня вялила, как рыбу! Знаешь, берут рыбеху, продевают нитку ей через глаза и подвешивают на солнце? Но я тебя очень любил. Я тебя и любил, и ненавидел. А ненавидел, потому что ты всегда была сильной, а я всегда был сопляком.
Я стала было подниматься со стула, но ноги так задрожали, что встать не смогла, опустилась обратно.
– Ты все в нашей жизни решала. «Поедем туда? Нет, поедем туда». «Давай купим это? Нет, лучше вот это». Ты очень похожа на свою мать! Такая же властная. – Он начал дрожать. – Но я бы все равно не ушел от тебя, если бы ты не заболела...
– При чем здесь все это?
– Я испугался, что ты умрешь. Ведь
– Ты что, обвиняешь меня в том, что я заболела?
– Да не обвиняю я тебя ни в чем! Я пытаюсь тебе объяснить! Я был как какой-то птенец, который не знает, что ему делать со своими крыльями. Они выросли, а он не умеет ими пользоваться. Так и я. Мне жить хотелось, а я разучился это делать. Я только сидел в темноте и дрожал.
– Пока не нашел себе средство от страха?
Он дернулся.
– Я ничего не искал. – Он вдруг схватил меня за руку. – Дай мне попить, язык пересох.
Я дала ему попить.
– Я не прошу у тебя прощения.
– Почему? – от души удивилась я.
– А в этих делах нет виноватых.
