девочки Андрея. Маргоша клянется, что она сказала это случайно, без всякого подтекста, но я этому не верю. Я не знала, что они тоже там. Ее анорексия началась именно тогда, когда она стала ходить на эти танцы. И тогда же она попала в больницу с наркотиком. Вот так.
Вчера мы с Андреем встретились первый раз после долгого перерыва, и я, сдерживаясь изо всех сил, спросила, как его девочки. Он сказал, что хорошо.
– Танцуют? – спросила я
– Да, – он удивился: – Откуда ты знаешь?
У меня ноги похолодели. Значит, я не ошиблась! Значит, это они. Но я виду не показала и только пробормотала, что Нина там тоже танцует и тоже горит всеми этими танцами. Он понял, что это не просто разговор, и очень сухо попросил меня объяснить, что меня беспокоит. Мы поняли оба, что зреет скандал.
– Твои девочки, – сказала я, – они ведь про нас с тобой знают?
– Какое мне дело?
– Тебе нет дела до того, что
– Да, мне все равно. И я никому не указчик.
Если бы ты видела это каменное его лицо! Это лицо, которое ясно дает понять, что он уже осатанел от моих подозрений и его нужно немедленно отпустить! Но я никогда не умела молчать. Я неизменно переступаю ту черту, которую нельзя переступать, и всегда оказываюсь виноватой. И каждый раз вражда, охватывающая нас, становится сильнее любого здравого смысла.
Закончилось плохо, как это бывало всегда. Он быстро уехал, а я еще посидела, не включая мотора, в темноте. Рыдала навзрыд.
Когда-то, много лет назад, он сказал мне, что я очень счастливая.
– Чем тебе плохо? У тебя же все есть!
– Что у меня есть?
– Все. У тебя есть я, есть ребенок, есть занятие, которое ты любишь. Здоровье. У других ничего этого нет.
Иногда в нем как будто вспухает что-то незрелое, брезгливое, эгоистичное, он перестает видеть, перестает слышать и весь – как машина: сюда ставим плюс, сюда ставим минус, потом мы помножим, потом мы поделим. А я ведь его так люблю! И мне страшно.
Я представила, что, пока я сижу в темноте и рыдаю, он уже подъезжает к дому, злой на меня и уставший, загоняет машину в гараж, входит, и девчонки к нему подскакивают, он их целует, а потом с дивана поднимается она, сидящая за очередным мексиканским сериалом в каких-нибудь пегих рейтузиках (все молодится!).
– Ты ужинать будешь?
Он кивает, идет в ванную, моет руки, смотрит на себя в зеркало беспомощными без очков, остановившимися глазами, и злоба его утихает. Он вернулся в свою крепость, где девочки, ужин, жена, телевизор и можно не злиться: нас с Ниной здесь нет и не будет.
Оставив двести долларов наличных денег, профессор Трубецкой вышел из зарослей бузины, оглянулся на бревенчатую избушку, из которой никто не махал ему вслед белым платком, и с ощущением, что все это сон, сел в холодный «Вольво».
Доехав до перекрестка, он остановился, вышел и купил сигарет, хотя уже лет двенадцать как бросил курить и очень гордился своей силой воли. Затянувшись и почувствовав с непривычки пленительное головокружение, Трубецкой медленно двинулся в сторону университета, нарочно выбирая маленькие и тихие улицы, чтобы ничто не мешало ему обдумать случившееся.
Он был возвышенным человеком и никогда не относился цинично ни к женщине, ни к плотским своим удовольствиям. И хотя женщин в его жизни было великое множество, каждая хоть ненадолго, но все же затронула нежное сердце. Сегодня на Опере-стрит, в этой бане, случилось такое, что просто хоть падай с проклятого полока! Сердце его молчало и ни на что не реагировало, зато все, что в нем было грубого, животного, непоэтического, взорвавшись, пошло ходуном.
Хрустя по морозцу большими ногами, профессор Трубецкой чувствовал себя варваром и мерзавцем.
«Что я наделал? – вопрошал Трубецкой, а милые, кроткие воробьи глядели с древесных ветвей, склонив свои серые головки. – Я в баню пошел
Постепенно ему начало казаться, что он погружается на дно какого-то темного теплого омута, но странное дело: лежать в этом омуте, качаясь в тумане сладчайших иллюзий, вздрагивая от покалывающих подробностей, ничуть не стеснительно было, а очень приятно. Хотя и будило тревогу. Тревога становилась особенно сильной, когда воображение Трубецкого наталкивалось на невинных и родных людей: на женщин его и на ихних детишек. На Петру особенно.
«Ведь я о ней даже не вспомнил, о Петре! Я вышел, и мне стало больно за Тату. А Петру не вспомнил ни разу. И так я с ней прожил всю жизнь. Да, всю нашу жизнь.
Она ведь сначала была такой милой! С ее этим носиком, с этой косичкой... Потом, правда, сразу задержки, тошноты... Потом этот мальчик родился и умер. Хорошенький мальчик. Она так рыдала! Я до сих пор слышу. И вся наша жизнь как-то кончилась сразу. А я, разумеется, сразу увлекся... Но кем я увлекся? А, помню! Кристиной!»
Проходя по университетскому коридору, знакомому ему до последних трещинок в старом дубовом полу, профессор Трубецкой увидел в открытой двери соседнего с ним кабинета седую лохматую голову профессора Бергинсона, старинного друга и коллеги, ведущего свое происхождение от шведских магов, лет триста назад занесенных сюда, в Новый Свет, по вине обстоятельств. Профессор Бергинсон сидел, склонившись над какими-то письменами, и в лупу разглядывал мелкие строчки.
– Входите, входите! – не отрываясь от своего занятия, неожиданно тонким для такого большого и старого человека голосом сказал Бергинсон. – Что нового в жизни?
Разговор, разумеется, шел по-английски.
– Вы знаете, Бэн, – задумчиво вздохнул Трубецкой, останавливаясь в дверях, – я никогда не был большим сторонником задушевных бесед. А вот почему?
– Не знаю, – спокойно ответил Бергинсон. – Вы русский, вам это виднее.
– Потому что все эти так называемые задушевные беседы ничего не дают. Своих потаенных глубин мы вдруг достигаем иначе.
– И как же мы их достигаем?
– А с помощью женщины. Самой ничтожной. И это есть то, что я понял сегодня.
– Позвольте я вам объясню, Адриан. – Бергинсон пожевал своими пухлыми и румяными губами. – Если в вашей душе не происходит некоего, так сказать, постоянного раскачивания глубинных ресурсов, никакая женщина вам не поможет. Женщина играет роль медиума, она дает вам последнее ощущение, вот и все.
– Вы правы! – вдруг весь озарившись, кивнул Трубецкой. – И что теперь делать?
– Если вы по-прежнему будете нырять в «тело своего желания», как говорят масоны, то вы будете иметь дело исключительно с одной формой времени, дорогой Адриан.
– С какою же? – мрачно спросил Трубецкой
– А с формой забвения. Ваш распад произойдет инерционным путем, как все происходит в природе. Природа ведь только служанка. – И он с ребячливой важностью покачал головой. – Если вы выпадете из духовного употребления, Адриан, то вы и заплатите за выпадение.
Трубецкой удивленно приподнял брови, как будто решил обо всем поразмыслить, и прошел дальше, в свой кабинет. Закрыв плотно дверь, он включил компьютер и принялся было работать, и тут ему вспомнилась банщица Катя. Запах ее волос, белой кожи, всего ее тела был вкусным настолько, что Трубецкой втянул голову в плечи, как будто боялся, что кто-то увидит его в это время.
– Ну, что, мне мизинец отрезать? – со сладкой мукой прошептал профессор Трубецкой, подходя к окну и глядя прямо в ласкающие глаза неба. – Положим – отрежу. А дальше что делать?
