сложенный бланк. Конверт же при этом выпал из его руки и опустился на пол, коснувшись ее ботинка.
Она тут же поняла все, наклонилась, подняла конверт, сделав это нарочно медленно, чтобы выгадать хотя бы две-три секунды. Она задержалась в этом наклоненном положении, застыла в нем, как будто делала зарядку, и бодрый голос из репродуктора приказал ей нагнуться и выдохнуть (она и нагнулась!), а он стоял, ждал, и бланк в его руке шуршал с тем же звуком, с которым две бабочки, столкнувшись в воздухе и зацепив друг за друга мучнистыми крыльями, пытаются вырваться и улететь.
– Ну, что ты мне скажешь на это? – Голос его был таким же бесцветным и тусклым, как пыльца, которая покрывала бы крылья этих запутавшихся бабочек.
– А что мне сказать? – ответила она, и это тоже было уловкой, попыткой протянуть время, не дать ему сразу припереть ее к стенке, потому что две-три секунды уже ушли на то, чтобы поднять с пола конверт, и еще две-три секунды были нужны, чтобы ответить вопросом на вопрос, и таким образом она все-таки спасла себе эти пять-шесть секунд, что было не так уж и мало.
– Прежде чем я приму решение, – сказал он, кривясь дрожащим ртом, – я хочу знать, сколько времени это продолжалось и когда началось?
– Зачем тебе это? – спросила она.
Он спрашивал, с кем она спит и когда это началось.
– Зачем тебе это? – повторила она, подтверждая, что он не ошибся и ничего не перепутал: да, спит, но зачем ему это?
– Ты будешь говорить или нет? – И он близко подошел к ней.
Она подумала, что ему ничего не стоит ударить ее: такими бешеными были его глаза.
– Зачем тебе это? – повторила она в третий раз, и тогда он ударил ее по лицу.
Щека ее стала пунцовой, из рассеченной губы пошла кровь.
– Я сейчас вызову полицию, – усмехнулась она и рукавом своей бледно-голубой кофточки вытерла кровь с подбородка. – Тебя увезут и посадят. Ты этого хочешь?
Он схватил ее за цепочку на шее и, намотав цепочку на кулак, придвинул к себе ее разбитое лицо.
– Раньше, чем ты это сделаешь, – сказал он, слегка задыхаясь, – я убью тебя. Давай вызывай побыстрее. – И подтолкнул ее к телефону: – Звони!
Она не шелохнулась.
– Звони! Что ты ждешь?
– Ты хочешь знать все или нет? – спросила она и опять вытерла кровь рукавом.
– Хочу. Говори.
– А что говорить? – Верхние зубы ее были красными от крови. – Я все записала. Смотри.
Она полезла в сумку, все еще висевшую на плече, порылась и достала простую школьную тетрадку.
– Читай. Я пока что умоюсь.
Алексей понимал, что ни в коем случае нельзя подчиниться ей и взять в руки эту тетрадку, но ничего не мог с собой поделать: он сел на стул в коридоре и начал читать. Он знал ее привычку записывать самое важное. Она и в Москве тоже что-то писала.
... сегодня на кафедре праздник. Вино нельзя. Двое пьяных студентов. Их вывели. Иду к себе, лифт не работает, я по лестнице. Стоит кто-то прямо перед дверью моего кабинета. Высокий. Подошла ближе. Черный человек, вернее сказать: бледно-шоколадный. Наверное, островитянин, потому что черты лица не африканские, а такие, как это бывает только у островитян. Широкие мускулистые плечи. Очень длинные руки, худой, гибкий. В белой рубашке, ослепительно-белой. Поздоровался. Я тоже. Не уходит. Во мне волнение. Ничего не понимаю, стою, смотрю.
Он говорит:
– Лучше зайти к вам в кабинет. Познакомиться. Не бойтесь, я тоже профессор.
– Какой вы профессор? Откуда вы взялись?
Смеется:
– Ведь вы вот – профессор, а мне что, нельзя?
Улыбка – как лампа.
– Чему вы здесь учите, раз вы профессор?
– Чему? Разным глупостям. Например, психологии общественного поведения.
– Но это ведь модно.
– Вот я и учу.
Засмеялся:
– У нас на Гаити все было значительно проще. Сидела в своей темной хижине ведьма. Втыкала колючки в соломенных кукол.
Взъерошил волосы. Они и так стояли дыбом. Черное серебро. Он немного седой.
– Я все про вас знаю. Ведь вы из России?
– Вы к ведьме ходили?
– Зачем? Я и сам все умею.
– Колючки втыкаете?
– Пока еще нет, но придется, наверное.
– Не знаю, что сказать.
От его тела идет огонь.
– Мне нравится ваша фигура.
Думаю: «Возьму и спрошу: „Вам нравятся белые женщины?“ И тут же вспоминаю, что такое нельзя спрашивать.
Алексея передернуло. Он поднял глаза от тетрадки, машинально взглянул на часы: без четверти пять. Через полчаса дети вернутся из школы.
– Я тоже женат. Пойдем к тебе в кабинет, сюда сейчас придут. Проклятые немцы, я их ненавижу, колбасники.
– Зачем же вы здесь живете?
– Жена моя немка, вернее, швейцарка. Она здесь работает.
– Где? Здесь, в колледже?
– Нет, здесь, в Гютерслоу. Она балерина.
Господи. Этого только не хватало. Балерина в Гютерслоу!
Вошли в мой кабинет. Набросился и начал целовать. Я ему отвечала, и мы покрывали друг друга какими-то не поцелуями даже, а укусами, очень сладкими и ядовитыми. Они просачивались прямо в кровь. Во мне поднялось такое желание к нему, всю разламывало. Как звери: по нюху, по вкусу, по следу. Вырвалась, говорю: «Уходи».
Встретились в четверг. Поехали в цуммер. Я вся в его власти. Он дьявол. В темноте у него совсем светлые сумрачные глаза, немного как будто бы пьяные. Ярче его улыбки – только солнце. Кажется, я схожу с ума. Откуда такие сравнения? Не книжку пишу. Нет, не книжку. Руки железные, и все тело – железное и крепкое, как у юноши. Я не спросила, сколько ему лет. Боюсь, что он даже моложе меня.
Счастье мое безнадежно, потому что такая острота – это как смерть. Один раз приходит, берет и уходит. Два раза такого не будет. После этого я не смогу жить, как я жила раньше. Что будет с моими детьми? Я ведь и с ними буду мертвая после такого.
Сегодня четверг. Почти неделя прошла. Он меня избегает. Вчера я пошла к нему на третий этаж, кафедра психологии на третьем этаже. У него были студентки в кабинете. Я сказала, что зайду попозже. Зашла через полчаса, дверь была закрыта. Все время жду его звонка, бросаюсь к телефону, как ненормальная, он не звонит. Ничего не понимаю. Ему ведь было так хорошо со мной! Смотрю на себя в зеркало: остались одни глаза. Алеша ничего не замечает.
Эта фраза о старухе, которая сидит в хижине и втыкает колючки в соломенных кукол, не выходит у меня из головы. Я стала соломенной куклой.
От него ни слуху ни духу. После класса подошла к окну и увидела, как он вышел, побежал к стоянке. Он бежал и на ходу поддавал то ли мячик, то ли камень – я не разглядела сверху. Бежал, как мальчишка, резвился. Я стояла, рыдала в голос.
Жить без него не смогу.
