Спать с Алешей – пытка, все время что-то придумываю: то голова болит, то еще что-то. Вчера пришла в университет рано, стояла рядом с лестницей, нарочно его поджидала. Прошел мимо с каким-то коротышкой, кивнул очень дружески. А я умираю. Ночью проснулась и говорю себе, что если это конец, то мне дольше мучиться незачем. Самой стало страшно от того, что пришло в голову. Так сходят с ума. И так же уходят из жизни. Не дай бог начать об этом думать. Начну – не избавлюсь. Хотела бы посмотреть, как выглядит его жена, балерина эта. Но как ее найти, не знаю. Не ходить же мне еще и на балеты!
Сегодня – чудо! Он вдруг сам ко мне заглянул в кабинет. Какой-то новый, неузнаваемый. Еще стал худее, в костюме. Волосы стоят надо лбом, как дым.
– Мой друг вчера умер, а завтра хоронят.
Ему, наверное, хотелось с кем-то поделиться, не быть одному. Я, еле пряча восторг, что он пришел, прижалась к нему, обняла, он отстранился.
– О нашей истории нужно забыть.
Я закричала:
– Как забыть?
– А так. Со мной никто не должен связываться.
– Ты что? Почему?
Достал из кармана коробочку, открыл. Лежат какие-то белые шарики.
– Ты читала Валтера Рейнера? Такой был роман: «Кокаин»?
– Нет. Я и не слышала даже.
– А зря. Бедный парень. Подох в тридцать лет. В двадцать пятом году. Ты должна знать такие вещи. Немецкая классика.
– Но я здесь при чем?
– Не ты. Я – при чем.
– Это что? – показываю на шарики. – Это что?
Смеется.
– Конфетки. Ты знаешь, сколько у этих конфеток названий? Могу перечислить тебе основные: «таблетка от дьявола», «туман», «подарочек», «пастилка», «покой». Что еще? «Орешек», «снежинка», «френч фрайз».
– Подожди!
– Да нечего ждать.
И вдруг погладил меня по лицу своей этой горячей обезьяньей ладонью. Я вся затряслась. Вышел быстро, я не успела опомниться.
Прошла неделя, нет, даже больше, – ничего не записывала. Его не вижу. Зашла на их кафедру, словно по делу: ищу материалы по психологии подростков. Сказали: он болен. Секретарша как-то значительно опустила глаза, когда произносила: «болен». Значит, это правда, и все это знают.
Ну и что? Пусть он наркоман, больной человек. Я не могу без него. Опять эта мысль, что если без него, то мне ничего и не нужно. Опять. Я ее прогоняю, она не уходит. Что будет с Алешей, неважно. Детей очень жалко. Позвонила в Москву Агроскиной, она все знает про наркотики, работает в наркологическом центре. Сказала: «Беги, и подальше».
Какая кретинка! Я ведь не совета спрашивала, мне информация нужна. «Смотри не подцепи от него. Гаити – родина СПИДа. А тут еще и наркоман».
Хорошенькая будет история, если я «подцеплю», а потом заражу Алешу. Вот тогда действительно кому- то придется подумать о наших детях. Но чтобы «подцепить», нужно опять встретиться и поехать в цуммер, СПИД по воздуху не передается.
Звонила Агроскина (денег не пожалела!), говорит, чтобы я проверилась. Наверное, завтра зайду и проверюсь.
Петра, супруга профессора Трубецкого, ходила с обиженно поджатыми, замшелыми от горя губами. Дочь Прасковья располнела, как кулебяка, ибо, поссорившись с гаитянином, ела все, что попадалось под руку. Впереди Трубецкого ждал провал его кандидатуры на должность заведующего кафедры и одновременно воцарение в этой должности заклятого врага человечества профессора Янкелевича.
На улице вяло гримасничал полдень, гулять не хотелось, дышать – не дышалось.
Профессор Трубецкой, сидя перед своим незажженным компьютером и пристально глядя в экран, с отчаянием думал о жизни. Зимнее солнце бросало на темный экран тусклое зимнее золото, и легкие тени блуждали в холодной его глубине, как души умерших блуждают по небу.
– Хотите чайку? – по-русски спросил профессор Бергинсон, заглядывая в дверь, и тут же перешел на английский: – Я только сейчас заварил.
– Иду! – с облегчением пробормотал Трубецкой и, поднявшись со своего стула, изо всех сил хрустнул суставами.
– Подумайте, что происходит, – с нарочитой развязностью начал он. – Смотрю на экран, а в нем просто видение! Такая фигура. – Трубецкой быстрым волнообразным движением провел руками по груди. – И ноги...
– Бывает, – успокоил его Бергинсон. – Принцип хрустального шара, медитация. Вы концентрируетесь, и ваше сознание преодолевает границы одной реальности и уходит в другую.
– Ах да?! Ну, конечно! – обрадованно вздохнул Трубецкой. – Так вы погадайте мне, Бэн! Ну, на шаре.
– Зачем вам? – насупился Бергинсон.
– Как это – зачем? Я сейчас в полной жопе.
Он сказал это по-русски, и Бергинсон, расхохотавшись, поднялся со своего кресла, отставил недопитый чай в серебряном сталинском подстаканнике (подарок недавно защитившегося аспиранта!) и достал из ящика своего письменного стола шесть странных предметов: кусок магнита, кристалл кварца, веточку ели, два желудя и лук-порей.
– И это все мне? – удивился Трубецкой.
– Неважно, – строго ответил Бергинсон. – Садитесь удобно, расслабьтесь.
Трубецкой доверчиво развалился на кресле.
– Сначала прочувствуйте. – И Бергинсон поочередно приблизил к глазам Трубецкого каждый из предметов.
Трубецкой ощутил приятное взволнованное тепло, почти что как в бане «Катюша».
– Теперь вы начнете терять свои чувства, – предупредил Бергинсон, и вдруг его словно размыло.
Вместо Бергинсона и его сталинского подстаканника перед глазами Трубецкого появился легкий туман, который постепенно терял свои краски и мягкую текучесть, кристаллизуясь в большое прохладное зеркало, из которого тонкий голос Бергинсона доносился, как из глубины колодца.
– Тянитесь, тянитесь! – велел Бергинсон.
Профессор Трубецкой начал изо всех сил тянуться вверх, кряхтя и постанывая. В голове его успело мелькнуть неприятное соображение, что если вредная, как проголодавшаяся оса, графиня Скарлетти вдруг заглянет в кабинет профессора Бергинсона и увидит его, профессора Трубецкого, с закрытыми глазами, в соседстве камней, желудей и порея, то это и будет концом его жизни.
Неприятное это соображение, однако, не задержалось надолго, потому что вскоре над головой Трубецкого повисла ярко-золотистая мерцающая радуга, и весь он, прозрачный, как шелк с крепдешином, забился от радости.
– Идите по радуге вверх, – строго приказал тот, кто с такой поразительной ловкостью выдавал себя за профессора Бергинсона и получал его профессорскую зарплату.
Легкому, прозрачному Трубецкому показалось, что он в самом деле слегка приподнялся и очень привольно куда-то поплыл.
– Сейчас будет свет, не пугайтесь, – сказал Бергинсон.
И свет наступил. Он был белым, как вскипающее молоко, он победно блистал. И, главное, в нем была правда, которую профессор Трубецкой так ценил в жизни, но в жизни всегда ее недоставало, а здесь, в