в плечи и оказался в просторных сенях, где были широкие лавки, тепло и уютно.
– Вот здесь раздевайтесь, – играя узкими глазами, попросила Катя. – Ложите одежду. Вот вам полотенечко. Все, все снимайте! Укутайтесь этим своим полотеничком и прямо в парилку. А там я вас жду.
У Трубецкого посинело в глазах. Он что, значит, голый пойдет в «полотеничке» прямо в парилку?
– Не бойтесь, не съем! – прочитав его целомудренные мысли, сказала приятная банщица. – Ведь все процедуры-то наши в парилке. А где же?
Она вышла, и Трубецкой, налившийся соком, как вишня на солнце, принялся раздеваться. Полотеничка еле-еле хватило на то, чтобы прикрыть мощный торс профессора, поэтому одна рука пошла на то, чтобы удерживать его расходящиеся от широкого шага махровые края, в другой же зажат был растрепанный веник. Жмурясь, профессор открыл дверь, соединявшую предбанник с парилкой, и выронил веник, совсем изумившись.
В маленьком помещении стоял густой и плотный, пахнущий медом пар, который напоминал облака, когда они, соприкасаясь своими округлыми небесными боками, плывут и дурманят рассудок любому, глядящему в небо на них, вечных странников. У печки, распустив льняные волосы по круглым и спелым плечам, белела Катерина, в чью честь была названа баня, сияла жемчужной улыбкой.
– О, here you are![11] – неожиданно для себя перейдя на английский, воскликнул Трубецкой.
– Идите, ложитесь, – певуче велела она. – Взбирайтесь на полок.
Боясь уронить выскальзывающее полотенце, профессор Трубецкой забрался на полок и почувствовал, как мед, проникая через слегка обожженные ноздри, растекается по всему телу. Катерина в широком холщевом одеянии, под которым, как с ужасом и восторгом понял Трубецкой, совсем ничего не осталось, нависла, как коршун, над телом клиента.
– Ну, как вас стегать? – грудным шепотом спросила она. – Покрепче хотите? А может, послаще? К чему вы привыкли?
– Покрепче, – задохнувшись, попросил Трубецкой и тут же поправился: – Нет, лучше слаще. Ну, как вам удобно, короче.
– А мне все равно, – еще тише сказала она. – Ведь мы о здоровье печемся. Хотите послаще, так будет послаще.
Она ловко плеснула на него кипятка из большого ковша и тут же стеганула веником по красной огромной спине Трубецкого. Плеснула еще и опять стеганула.
– А может, покрепче? – пропела она. – А то что за баня? Одно баловство.
Трубецкой ощутил, что теряет последние остатки воли. Блаженно размягший, лежал он под энергично лупцующей его Катериной и весь содрогался от ласковой боли в обеих лопатках.
– Давай, я спущу полотеньчико? – осторожно и весело спросила она, слегка потянув вниз сбившееся полотенце. – Уж если лечить, так ведь весь организм.
– А вы хорошо это делаете, – хриплым, тающим басом сказал Трубецкой. – Вы, видно, большая... – Он вдруг забыл простейшее слово «мастерица» и вместо него сказал что-то несусветное: – Большая вы, видно, колдуница...
– Ой, скажете тоже! – бархатно засмеялась Катерина, слегка задыхаясь от силы ударов. – Вот дед мой был банщик! Всем банщикам банщик! С него и пошло. Ну, довольно. Вставайте!
– «Вставайте»? – испуганно повторил Трубецкой.
– Вы ляжьте на спину, – приказала она. – Перед я ведь тоже должна обработать.
Ужасаясь новизне своего положения, профессор Трубецкой лег на спину, прикрылся слегка полотеничком и, стыдливо посмеиваясь, приготовился к радостной муке.
– Ну, та-а-ак! – удовлетворенно вздохнула Катерина. – Лежите спокойно.
Крепко и весело ухватив профессора Трубецкого за большой сизый палец правой ноги, она начала разминать его, как разварившуюся брюкву.
– Щекотно, ой, ой! – тоненьким голосом, кислым от смеха, сказал Трубецкой.
– Терпите! – Катерина сверкнула улыбкой и еще яростней вцепилась в его ослабевшую конечность. – Сейчас разомнем и подымемся.
– Подымемся? – замирая, повторил про себя профессор Трубецкой. – О Господи Боже! My God! What is happening?[12]
Странные мысли заскользили вокруг профессора Трубецкого, нисколько не затрагивая его, почти что совсем не касаясь, как будто он был одиноким баркасом, а мысли – большими и вялыми рыбами.
– Какая жара, а приятно, I really like it, I love it[13], вреда никакого, My God, и михиру полезно...
Тут профессор Трубецкой силой воли оборвал бессвязный поток, затуманивший душу, и строго спросил себя:
– What is «михир»?
Сначала не было никакого ответа, потом из тумана вылепилось чудесное здание питерской библиотеки Академии наук, и внутри этого чудесного величественного здания профессор Трубецкой увидел неожиданно самого себя – еще, так сказать, моложавого, без всяких седин и без лысины даже, – упоенно читающего при свете спокойной зеленой лампы в читальном зале рукописной книги весьма рукописный и ветхий лечебник с такими вот строчками: «У которого человека михир не встанет, и ты возьми оленьего мозгу из кости, изотри в воде и дай человеку пити. От того будет михир стояти. А также возьми долю курьего сердца, изотри его с оленьим салом и три свой михир этим салом».
– Ну, как? Хорошо вам? – любезно поинтересовалась Катерина и белой рукой отвела со лба вспотевшую соломенную прядь.
– О да! Мне прекрасно, – с чувством ответил профессор Трубецкой. – Я счастлив безмерно.
– Сейчас будем ушки кусать, – предупредила она, улыбаясь.
– Что будем кусать, извините?
– А вот что! – Она осторожно взяла его пылающую голову обеими ладонями и действительно слегка укусила сначала левую, а потом правую мочки обоих ушей. – Народное средство. От всякого стресса.
Тут Трубецкой почувствовал, как слабая, вечно женственная душа его совсем покидает размякшее тело, не желая ему мешать и перечить, а тело, напружившись, неумолимо спешит объявить всем свободную волю. Почувствовав это, он потянул к себе белоснежную и сероглазую русскую женщину, с которой и нужно, наверное, было связать свою жизнь. А чем плохо? Зажить с ней здоровым крестьянским трудом, ходить по росе за грибами, за плугом, косить, жать пшеницу, пахать, строить, сеять, и было бы очень прекрасно.
Он потянул ее к себе, и она, нисколько не удивившись, крепко и дружески обняла его, защекотала льняными волосами, обожгла ягодным поцелуем и вместе с вопросом «Зачем здесь? Сопреем!» увлекла с нагретого, медом пахнущего полока в соседнюю комнатку, куда, оказывается, тоже вела косоватая дверь, не видная вовсе в обилии пара.
Я ее ненавижу. И ночью, и днем. Ночью особенно. Ненавижу во сне. Сны стали пыткой, боюсь ложиться спать и встаю измученной. Вчера я видела, как иду в гору, и сильный ветер дует мне в спину, помогая идти. Я знаю, что меня кто-то ждет на вершине, но никак не могу вспомнить, кто это, и мучаюсь. Потом я понимаю, что меня ждет там эта беременная, и тут же разворачиваюсь, чтобы не столкнуться с ней, но ветер не дает мне спуститься, гонит обратно в гору.
Я желаю ей зла. Желаю ей зла. Я желаю ей боли.
О, господи, что же мне делать?
Ты только пойми: я ведь в этих обстоятельствах
Нина, оказывается, месяц назад сказала Маргоше, что в танцевальной студии вместе с ней учатся
