– Не надо… хотя бы сейчас…
– Какая разница? Опять колотить ведь начнет. Там осталось на донышке…
– Что же будет? – прошептала она, вытирая глаза об угол подушки. – Что с тобой будет?
– А что со мной будет? Подохну.
– А я?
– Ну, я же сказал: уходи. Ты со мной пропадешь.
– Да я без тебя пропаду!
– Ты самая светлая, самая нежная женщина… Ты не просто светлая, а такая, как вот это утро. В тебе тот же свет. Не зря я прилип! Давно отпустил бы, не будь ты такой…
Через полчаса они встали. Александр Сергеевич долго умывался холодной водой на кухне, потом долго плескался в ванной. Вышел в столовую спокойный, в чистой рубашке. От его впалых, тщательно выбритых щек пахло английским одеколоном. Глаза смотрели бесстрастно.
– Давай выпьем чаю, и я провожу тебя домой, – сказал он, слегка поцеловав ее лоб и потом затылок. – И вот еще что: если тебе стыдно перед домашними за то, что ты так открыто живешь со мною и даже не ночевала сегодня, то я готов попросить у отца твоей руки.
Тане показалось, что она ослышалась.
– Мало что изменится, – продолжал он. – К тому же я пью. Это вроде болезни. Но для того, чтобы ты перестала думать, что я не хочу… Короче, реши и скажи мне сегодня. А то я себя негодяем все чувствую…
– Но как же… – Она осеклась.
– Никак! – не глядя на нее, пробормотал он. – И больше мы к этому не возвращаемся.
В эти предпраздничные дни у режиссера Мейерхольда было столько работы, что недавно переехавшая к нему с двумя детьми бывшая жена Сергея Есенина Зинаида почти не видела своего нового мужа и даже тихонько сердилась.
– Зина! Но если бы ты знала, дорогая моя! – Худой и нескладный, хотя всегда трезвый, что было решающим фактором для того, чтобы Зина, подхвативши своих малолеток, перебралась к нему жить и работать, бормотал режиссер Мейерхольд, целуя ярко-белые плечи новобрачной, перед которой он стоял на коленях, пока она, лежа в постели, пила шоколад из фарфоровой чашечки. – Это будет грандиозно! Это будет не просто грандиозно, а сногсшибательно грандиозно! Это останется в веках! Народ празднует новый праздник. Праздник социалистической весны! Праздник освобожденного труда! Какая там Пасха устоит перед этим торжеством? Какие там, Зина, воскресшие боги?
– А как ты один с этим справишься, Сева? – округляя глаза, спросила Зинаида.
– Да как же один? – ахнул Мейерхольд. – К моим услугам целое общество! Не только театр, артисты, костюмы, но весь наш Союз атеистов-безбожников. Его, кстати, предложили переименовать в Союз воинствующих атеистов-безбожников, и я абсолютно согласен! Так лучше звучит. Это, Зина, война! Иначе, как сказал товарищ Дзержинский, с попами не справиться. С ними не справиться, Зина! Их нужно крушить и душить мощной силой искусства!
– Но как же все это устроится, Сева? – плавно тянула Зинаида Райх, внимательно глядя, как шоколадная пленка тускнеет и тает на дне ее чашки. – Ты будешь работать с товарищем Луначарским?
– Это товарищ Луначарский, дорогая, будет работать со мной! – заносчиво выкрикнул режиссер, но тут же поправился: – Товарищ Луначарский уже нам помог, дорогая… – Он испуганно оглянулся. – Гимн русских безбожников! Его будет петь вся толпа! Все участники праздника! Мотив «Марсельезы»! Слова Луначарского! Ты только послушай, как это написано!
Он поднялся с колен, заложил правую руку за золотой пояс персидского халата, а левую выбросил гордо вперед. Его лошадиный профиль стал еще выразительнее:
– Вы собираетесь устроить этот праздник… как его?.. освобожденного труда? – в день православной Пасхи? – почти испуганно спросила Зинаида. – И гимн свой пропеть в этот именно день? Но что скажут люди?
– Какие люди, любимая моя, русалка моя, моя колдунья? – И страстный Мейерхольд снова упал на колени перед постелью, брызнув золотыми узорами халата на красный, как кровь, с нежно-голубыми по самому центру цветами ковер. – А что им сейчас говорить? Наступила ЭПОХА! Мы все в ней! Мы все ее дети!
Зинаида Райх задумчиво потрепала его по вздыбленным волосам, откинула одеяло, на секунду явив воспаленному взору революционно настроенного человека высокие голые ноги, просвечивающие сквозь батистовую белизну сорочки, встала, вынула из пачки длинную папиросу и, закурив ее, подошла к окну. Под жидким серебром апрельского неба двор в тихом Брюсовом переулке, наполненный пением птиц, медленно просыхал после недавнего дождя. От свежей земли поднималось легкое испарение, и мелкие листья на тонкой березе, звеня, как приказывал ветер, зубрили стихи ее бывшего мужа:
…Накануне Пасхи, с которой, как предупреждал товарищ Дзержинский, большевикам «еще предстоит помучиться», в кабинете режиссера Мейерхольда состоялось совещание, на котором, кроме самого Всеволода Эмильевича, присутствовали поэты Николай Асеев, Владимир Маяковский и главный специалист по массовым карнавалам Антон Михайлович Бирнер, человек волевой и талантливый. Товарищ Луначарский прибыть на собрание не смог – слишком важные дела отвлекли его в этот вечер – и вместо себя попросил прочесть вслух только что написанную им и только что отпечатанную барышней на машинке статью «О народных празднествах».
Статью вслух читал Мейерхольд:
«Для того, чтобы почувствовать себя, массы должны внешне проявить себя, а это возможно только, когда, по слову Робеспьера, они сами являются для себя зрелищем».
– У-у-ухх! – смачно сказал Маяковский и покрутил головой. – Все как у меня! У-у-у-ух!
– Я продолжаю, товарищ Маяковский, – строго оборвал его Мейерхольд. – У вас еще будет возможность высказаться. Итак: «Если организованные массы проходят шествием под музыку, поют хором, исполняют какие-нибудь большие гимнастические маневры или танцы, словом, устраивают своего рода парад, но парад не военный, а по возможности насыщенный таким содержанием, которое выражало бы идейную сущность, надежды, проклятия и всякие другие эмоции народа, – то те, остальные, неорганизованные массы, обступающие со всех сторон улицы и площади, где происходит праздник, сливаются с этой, организованной, целиком, и таким образом можно сказать: весь народ демонстрирует сам перед собой свою душу».
– Разрешите мне одно слово? – поднял руку специалист по массовым карнавалам Антон Михайлович Бирнер, сын настоятеля храма Василия Исповедника у Рогожской заставы, теперь уже больше не действующего. – Я должен сказать, что наше молодое социалистическое государство выделило, как мне известно, одиннадцать миллионов рублей на содержание Общества воинствующих безбожников. Одиннадцать миллионов, товарищи! В распоряжении общества имеется триста девяносто два автомобиля, восемнадцать агитпоездов, шестьдесят восемь кинотеатров, два летних открытых театра, шестьсот девяносто четыре различных здания и помещения! И более ста типографий! Несметная сила, товарищи! А мы всё никак не можем опередить французов восемнадцатого столетия… А что нам мешает их опередить?
– Погода мешает, – угрюмо сказал Маяковский. – Вон первое мая уже на носу, а снег не сошел. А выйдем мы все на парад, и тут тебе дождичек с градом да снегом. А уж в октябре – так уж что говорить!
– Товарищ Луначарский, – торопливо перебил его Мейерхольд, – не забыл об этом. Вот я вам сейчас зачитаю: «Между тем мы должны, безусловно, опередить французов, несмотря на некоторые неблагоприятные условия нашего климата, часто делающие и весенний день 1 мая, и осенний день 25
