оплывших огарков из прутьев плели декорации. Творческие эти работы проводились весной, в самое горячее для крестьян время. Колхозы не выдержали дополнительных повинностей в виде карнавалов и, сдавши зерно государству, поплыли навстречу привычному голоду. Удивительно, как один, самостоятельно взятый, небольшого роста театральный деятель подмял под себя столько сразу народу! В одном только 1934 году без единого зернышка остались колхозы: «Червоний плугатар», «Шлях Ленiна», «Червона Украiна», «Перше травня», «Зорi Кремля», «Червоний орач», а также «Нечаяньский».
В тридцать пятом наверху решили, что нечего тратиться на карнавалы и есть другой способ – старый, проверенный. И очень легко и спокойно управились, без всяких платформ, чучел и декораций. Отбывший в Карлаге свое восемнадцатилетнее наказание Антон Михайлович Бирнер бросился под поезд на станции Московская через десять лет после возвращения из лагеря. Разбирая бумаги покойного отца, дочь его нашла в журнале «Москва», где был напечатан роман «Мастер и Маргарита», листок с весьма странною записью: «Черти были хитрыми существами. Они прекрасно понимали, что Христос есть Бог. А люди этого знать не могли. Человек только сердцем может воспринять Господа. Поэтому Берлиозу отрезали голову…»
За три дня до Пасхи в комнате Варвары Брусиловой произошло следующее. Дина Ивановна Форгерер лежала на кровати одетая и даже в башмаках. Лицо ее было распухшим от плача и как-то слегка отупевшим. Она односложно отвечала на Варины вопросы и, видно было, раздражалась, что та ее не до конца понимает.
– Где они забрали тебя? Как это «прямо из театра»? Но там же ведь люди!
– Они стояли у подъезда, когда я вышла. Машина была за углом. Блюмкин подхватил меня под руку и повел. Я не успела даже пикнуть.
– А если бы ты закричала?
– Если бы я закричала, он бы заткнул мне рот.
– Но было светло!
– Нет, стемнело. Да это неважно. Дай я покурю. А то дома вечно нельзя: то Тата с Алисой, теперь еще Коля приехал…
– У меня нет папирос; есть табак, от деда остался.
– Давай! Я умею закручивать.
Варя вздрогнула:
– Я надеюсь, ты уже не нюхаешь порошок?
– Да вроде не нюхаю. Меня все равно не берет. Я из камня, наверное.
Она свернула папиросу и жадно затянулась, выпустила дым из пухлых губ.
– Мне, Варька, пора помирать.
– Рассказывай все, и подробно, – жестко сказала Брусилова.
– Взял под руку, – уткнувшись в подушку, начала Дина, – дошли до машины, втолкнул. Там Терентьев. Опять повезли меня в эту квартиру. Там было темно. Не знаю, куда делась эта старуха. Терентьев остался в машине, а мы с Блюмкиным поднялись наверх. Ах да! Я ведь тебе это уже говорила…
– Не важно. Я слушаю.
– Он достал блокнот и карандаш, протянул мне: «Пишите!» Я спрашиваю: «Что писать?» Он засмеялся: «Да как это что? Вы забыли, что вы наша сотрудница? Пишите, как жили с Барченко!» Говорю: «Я видела товарища Барченко всего один раз. И писать мне нечего». Он подошел, схватил меня за талию и начал целовать. Я вырвалась и ногтями расцарапала ему лицо. Не сильно, но все же до крови. Он позеленел: «Рабыней у меня будешь! Рабыни на Востоке знаешь как любят? Вот так и ты будешь!». Тогда я сказала: «Поди к черту, мразь». А он вытер кровь со щеки и начал хохотать: «Тигрица! Красавица! Да я на тебя не сержусь. Ушлем мы твоего Барченко куда подальше, Форгерера пришлепнем, и будешь моей сладкой девочкой. Поедем с тобой в Бухару!». Я говорю: «Если ты, мразь, не перестанешь, я сейчас кричать начну. Все соседи сбегутся». Он выхватил револьвер: «Как сбегутся, так и попрячутся! Эту игрушку видела? Спасибо скажи, что я сейчас на работе, долг свой большевистский исполняю, а то бы…» Я подошла к окну, распахнула настежь, думаю: если он захочет меня столкнуть вниз, кто-нибудь во дворе увидит, как я сопротивляюсь…
Брусилова удивленно посмотрела на нее:
– А кто пикнуть осмелиться? Забыла, какие сейчас времена?
Дина Ивановна всплеснула руками:
– Людей, Варя, как подменили!
Брусилова вдруг опустила глаза.
– Не тебе их судить.
Кровь отлила от Дининого лица, она смяла папиросу в пепельнице и закашлялась.
– Не мне? Ах, не мне? А кому? Не мне, потому что я хуже вас всех? Зачем ты меня в дом пускаешь, чистюля? Сама замараешься!
Она схватила жакетку, висевшую на спинке стула, и начала торопливо одеваться.
– Какая же сволочь ты, Варька! Да ты бы сама подписала на моем месте!
– Я не подписала бы.
– Ах, не подписала бы?! – закричала Дина. – Ты героиня! Сына с выжившей из ума старухой бросаешь, а сама воюешь, чтобы церкви не трогали! Святыни ей, видите, жалко! А сына не жалко?
– Тебе что за дело? Мой сын.
– Алеша тебя вот за это покинул! За то, что ты дура! Без всякого смысла!
Она никак не могла попасть в рукава, губы ее тряслись, по щекам текли злые слезы.
– И я все тебе рассказала! Одной! Теперь ты мне враг! Ты меня предала!
Она бросилась к двери, но Варя опередила ее.
– Никуда ты не уйдешь!
– Уйду! Убирайся!
Варя схватила ее за руку.
– Отстань! Ты всю руку сломаешь!
– Нет, я не отстану!
– Тогда я сейчас с подоконника спрыгну!
– Да прыгай! Не жалко!
Дина опустилась на корточки, уткнула лицо в колени.
– Прошу тебя: дай мне уйти. Я жить не хочу. Ты меня не удержишь.
Брусилова села на пол и изо всех сил обняла ее.
– Прости меня, Динка. Конечно, я дура. И правильно ты говоришь: потому он покинул…
Теперь они плакали обе.
– За что мы такие несчастные, Варька? Няня говорит: за грехи. Ну, ладно: я, может, за маму страдаю, но ты-то за что?
– А я за себя.
– Варя, мне кажется, что меня в коровьих лепешках с головы до ног изваляли. И он это чувствует, Алексей Валерьянович. Он брезгует мной, понимаешь? Ему теперь все во мне гадко! Я вот ему открыла тогда, как мы с тобой решили, и он ко мне переменился…
– Тебе это кажется. Он сам с головы и до ног весь в лепешках!
– Нет, Варя, он чистый. К нему не пристанет.
– Какой же он чистый, когда он не верит?
– Он, может быть, верит. Но только мозгами. А сердцем не верит. Любить меня больше не будет: противно… Да я и сама иногда посмотрю на себя, когда моюсь, и мне вдруг так стыдно становится! Вот так бы всю кожу с себя содрала!
– Я же просила тебя: уезжай отсюда! Беги! Да что ж ты меня не послушалась? Ди-и-и-на!
– Теперь-то уж точно никуда не убегу… Постой, дай же мне досказать! Блюмкин оттащил меня от окна и, пока оттаскивал, всю облапал, затискал… Вот этому, как няня говорит, «наплюй в глаза – всё божья роса»! Потом опять подсунул мне чистый листок бумаги и говорит: «Пиши под мою диктовку!» Я говорю: «Не буду!» Тогда он говорит: «Дура! Мне все равно, что ты напишешь. Мы под твоим Барченко на десять метров в глубину видим! Пиши, что захочешь». Я спрашиваю: «Зачем вам?» – «Да, – говорит, – чтобы я мог там,
