Мы простимся на мосту

ходя и скача и хваля Бога. И весь народ видел его ходящим и хвалящим Бога. И узнали его, что это был тот, который сидел у Красных дверей храма для милостыни, и исполнились ужаса и изумления от случившегося с ним. И как исцеленный хромой не отходил от Петра и Иоанна, то весь народ сбежался к ним в притвор, называемый Соломонов. Увидев это, Петр сказал народу: мужи Израильские! Что дивитесь сему или что смотрите на нас, как будто бы мы своею силою или благочестием сделали то, что он ходит?

– Мама, – прошептал Илюша, – я ничего не вижу! Я хочу видеть, кто это говорит!

Доктор Лотосов взял его на руки и посадил себе на плечи.

– Ах, вот! Вот теперь я все вижу! И голову батюшки вижу, и золото! Ах, как красиво!

– Тихо, Илюшенька, – прошептала Таня. – Послушай, что дальше…

Бог Авраама и Исаака и Иакова, Бог отцов наших, прославил Сына Своего Иисуса, Которого вы предали и от Которого отреклись перед лицом Пилата, когда он полагал освободить Его. Но вы от Святого и Праведного отреклись и просили даровать вам человека убийцу, а Начальника жизни убили. Сего Бог воскресил из мертвых, чему мы свидетели. И ради веры во имя Его, имя Его укрепило сего, которого вы видите и знаете, и вера, которая от Него, даровала ему исцеление сие пред всеми вами.

Голос отца Серафима стал громче, и какая-то особенная печальная выразительность наполнила каждое слово:

Впрочем я знаю, братия, что вы, как и начальники ваши, сделали это по неведению. Бог же, как предвозвестил устами всех Своих пророков пострадать Христу, так и исполнил. Итак, покайтесь и обратитесь, чтобы загладились грехи ваши. Да придут времена отрады от лица Господа и да пошлет Он предназначенного вам Иисуса Христа.

Доктор Лотосов вдруг обнял Таню за плечо, прижал к себе и поцеловал в уголок глаза.

– Ничего дурного не случится с вами… – пробормотал он. – А буду я жив или нет – безразлично… В огне не сгоришь и в воде не утонешь… Ты только не плачь, моя девочка.

Она не заметила, что слезы сами текли из ее глаз, и почувствовала, что плачет, только когда отец обнял ее. Но от того, что он, утешая ее, вдруг так просто сказал о возможности своей смерти, у Тани сжалось и заныло сердце.

Она укоризненно взглянула на него из-под платка и нахмурилась.

– Не хочу, чтобы ты так… Мы вместе всегда, никогда мне не говори… – прошептала она.

– Не бойся, не бойся, – еле слышно отозвался отец. – Ко всему нужно быть готовым. Ты взрослая, сын у тебя…

Бог, воскресив Сына Своего Иисуса, к вам первым послал Его благословлять вас, отвращая каждого от злых дел ваших, – тем же громким и по-особому наполненным голосом закончил митрополит.

За несколько минут до наступления полуночи к церкви со стороны Воздвиженского переулка подъехала машина, из которой в полном праздничном облачении вышел патриарх Тихон. Стоящие на улице обернулись к нему и сдвинулись все в его сторону, как будто бы ветер качнул их в одном направлении. Быстро осеняя людей крестным знамением, патриарх прошел в церковь, и началась пасхальная заутреня.

– Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангелы поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити…

Многие в церкви заметили, что подошедший к митрополиту Серафиму только что прибывший патриарх Тихон негромко сказал ему что-то как раз в ту минуту, когда Плащаницу возлагали на алтарь. И митрополит ему быстро ответил.

В темноте начали зажигаться огоньки свечей, бережно заслоняемые розовыми от света ладонями. Народ вышел из церкви и, смешавшись с теми, которые стояли на улице, пошел крестным ходом вокруг ее белого здания.

Варя Брусилова подошла к Дине, лицо которой, снизу освещенное огнем, было сосредоточенным и тихим, зажгла свою свечку, которую только что задул ветер, от ее свечи и пошла с нею рядом. С каждым новым ударом колокольный звон становился все радостнее и радостнее, и, дойдя до какой-то почти нестерпимости, она, эта радость, наполнила лица, которые робко, испуганно, словно боясь, что накажут, светились улыбками.

«Да, Господи! – отчаянно думала Таня, поддерживая под руку мелкими и старчески-неуверенными шагами спешащую няню. – Мы терпим и будем терпеть, потому что иначе нельзя, потому что, если бы я никого не любила, я бы и Богу ничего не была бы должна, но ведь это Он хочет, чтобы я так любила и Илюшу, и папу, и Сашу, и, значит… И папа бы так за меня не боялся. И Дина…»

Она не успела додумать того, что ей нужно было додумать о сестре: радость, охватившая ее изнутри, мешала словам, которые все равно не выразили бы и сотой доли того, что поднялось в ее душе. Она увидела, что Дина, идущая впереди, приостановилась, и Варя, держа в одной руке свечу, а другую положивши на Динино плечо, говорит ей что-то. Дина стояла спиной, но Варино лицо, которое Таня увидела в профиль, поразило ее своим выражением.

Капелька воска, сильно пахнущая луговым клевером, упала на Танину руку и обожгла ее. Неизвестно почему, но этот маленький ожог сейчас же напомнил ей мать, которую она никогда не увидит больше. Ей показалось, что, если бы мать ее умерла, она бы сейчас любила ее всем сердцем и все бы простила ей, но то, что мать жива, уехала куда-то, на край земли, и все еще не написала ни ей и ни Дине, мешало любви и особенно той бессознательной радости, которая сейчас переполняла ее.

«Нельзя о ней думать! Не нужно!» – приказала она себе.

Идущая впереди Дина не думала о матери и даже не вспомнила о ней. Она, как всегда, с горечью и тоской думала об Алексее Валерьяновиче Барченко, все интонации которого, и жесты, и голос были впаяны в ее мозг и не покидали его.

– Послушай меня! – Варя, всем телом развернувшись к ней на ходу, коснулась своим огоньком ее свечки. – Послушай! Проси Его вместе со мной! Проси, чтоб Алеша был жив! И он, чтобы смертию смерть… Алеша! Пускай он вернется! Проси, я тебе говорю!

Когда крестный ход подошел к дверям церкви и патриарх Тихон, отечное лицо которого сияло торжественной радостью, начал осенять собравшихся крестным знамением, три машины подъехали к ограде, и люди в кожаных куртках, высыпавшись из них, заслонили выход на улицу. В толпе началось беспокойство. Послышались крики.

– Христос воскресе! – сильным, уверенным голосом сказал патриарх, осеняя толпу.

– Воистину воскресе! – ответила толпа.

– Прекратить служение! – крикнул один из чекистов и направился к крыльцу. – Довольно уже послужили! Церковь закрыта!

Патриарх Тихон побледнел так, что даже стоящие поодаль люди заметили эту бледность.

– Христос воскресе! – громко повторил он.

– Воистину воскресе! – еще слаженнее ответила толпа.

– Гражданин Белавин, прекратите противозаконные действия и сядьте в машину! – приказал чекист, видимо, не до конца уверенный в том, как нужно сейчас говорить с патриархом.

– Христос воскресе! – в третий раз провозгласил патриарх.

– Воистину воскресе! – заревела толпа.

Двое чекистов подхватили патриарха под руки и повели его вниз с крыльца.

– Не трогай его! – закричал звонкий мальчишеский голос из толпы. – Ироды!

– Завтра начнется изъятие церковных ценностей! – в рупор прокричал стоящий на подножке машины чекист. – Нужно заблаговременно освободить помещение! Постановление товарища Ленина и товарища Дзержинского! Изъятые ценности пойдут на помощь голодающим!

– Каким голодающим? – забеспокоились в толпе. – Сначала зерно у людей отняли, по миру пустили, а теперь оклады изымают… Вот сучье отродье!

Митрополит Серафим, оставшийся стоять на крыльце, видимо, угадал, что сейчас произойдет что-то безобразное, что-то такое, чему нет названия на бедном человеческом языке и что только темным, дымящимся ужасом застрянет внутри человеческой памяти.

– Братия мои! – громко произнес митрополит, не спуская глаз с того, как патриарха Тихона заталкивают в машину. – Сказано в книге Пророка Иеремии: «За то, что они оставили Меня, и чужим сделали место сие, и кадят на нем иным богам, которых не знали ни они, ни отцы их, ни цари Иудейские, наполнили место сие