Дина посмотрела в сторону Мясоедова и увидела, что он отложил еду и прислушивается.
– Ну, а если знаете, – уже спокойнее спросил Блюмкин, – чего на рожон-то полезли? Поедете с женщиной, вам только лучше.
– Дина Ивановна Форгерер – не моя женщина, она замужем и должна жить там, где живет ее муж.
Дина Ивановна Форгерер сидела неподвижно, опустив глаза и прижав руку к горлу.
– Водички со льдом? – подскочил лысый официант.
Она покачала головой.
– Оставьте, профессор! – скривился товарищ Блюмкин. – А то мы не знаем… А то мы не следили за вами и вашим родственником и не знаем, какими вы там делами занимались… Оккультисты! А сколько девочек вам помогали? Хотите, я вам расскажу, какие именно гипнотические приемы вы применяли? И Дина Ивановна не исключение!
Лицо Барченко сделалось страшным. Он открыл рот и несколько секунд хватал воздух этим широко раскрытым, огромным и дрожащим ртом.
– Да хватит вам, здесь не театр! – махнул рукой Блюмкин.
– Отпустите меня, – пробормотал Барченко.
– Я оставляю вас вдвоем, товарищи. – Блюмкин встал. – За ужин заплачено. Экспедиция намечена на конец июля. Все инструкции, товарищ Барченко, вы получите прямо в кабинете товарища Дзержинского. Приятных сновидений!
– Не уходи-и! Побудь со мно-о-о-ю-ю! Я так давно тебя люблю-ю-ю! – страстно и умоляюще пела грузинская девочка в длинном платье. – Тебя я лаской огнево-о-ою и утолю, и опьяню-ю-ю…
– Вам нужно немедленно, – сказал Барченко Дине Ивановне Форгерер, – вам нужно немедленно вернуться домой.
Она оторвала руку от горла. На шее остались красные следы пальцев.
– Я никуда не пойду, – прошептала она. – Если ты прогонишь меня, я…
Барченко поморщился.
– Дина Ивановна, сейчас не время… Вы не понимаете, что происходит… Вы совсем не понимаете…
– Тогда объясни! Ведь я все открыла… Я все рассказала. И ты мне скажи!
– Не нужно было тебе столько пить! – с досадой пробормотал Барченко. – Он напоил тебя, мерзавец!
– Никто меня не напоил! – передернулась она. – Прогонишь – пойду утоплюсь!
И боком, неловко сползла вдруг со стула и рухнула перед ним на колени.
– С ума ты сошла! – Он крепко подхватил ее под мышками, поднял и с силой посадил обратно.
Все в зале перестали есть, многие от любопытства вскочили. Одна Тамара Церетели продолжала петь, как будто ее ничего не касалось.
– Я правду тебе говорю, – Дина подняла голову и прямо в глаза ему посмотрела своими мокрыми глазами. – А что мне тогда остается?
– Пойдем! – проскрежетал он. – Вставай!
Она сверкнула какой-то дикой, восторженной улыбкой из-под готовых слез и встала с готовностью. Барченко продел ее руку под свой локоть, и, облепленные взглядами, они пошли к выходу. В дверях он пропустил ее вперед, и Дина едва не столкнулась с Шаляпиным, который в расстегнутом пальто и шелковом белом шарфе, с рассерженной миной, входил в ресторан. На бледном и толстом лице его выразилось сильное изумление.
– Как? Вы?
– Не сейчас, не сейчас, Федор Иваныч, – скороговоркой пролепетала она. – Сейчас ни секунды нет времени!
И тут же опять уцепилась за Барченко. У лифта их перехватил Мясоедов.
– Алексей Валерьяныч! – внушительно произнес он. – Вы только не делайте глупостей.
– Подите к черту! – рявкнул Барченко. – Прочь, я сказал!
– Не очень-то вы…
Барченко и Дина вошли в лифт. Тощий мальчик в фирменной фуражке с красным околышком нажал на кнопку. У двери квартиры сидел, как всегда, человек. Барченко прошел мимо, как будто не замечая его. На письменном столе и в открытом бельевом шкафу все было перевернуто, пол в спальне усыпан бумагами.
– Опять! – с отвращением пробормотал он. – Ведь так я и знал!
Дине хотелось лечь, накрыть голову подушкой. Но еще больше ей хотелось снова встать на колени и прижаться лицом к его ногам. Она вспомнила, что муж, Николай Михайлович, часто становился перед ней на колени, и это почему-то вызывало отвращение. Барченко собирал с пола разбросанные бумаги и не обращал на нее внимания.
– Постой, я тебе помогу! – Прыгающими пальцами она принялась помогать ему.
– Не нужно, – сказал он. – Оставь все как есть.
Прошел в спальню и лег на развороченную, засыпанную папиросным пеплом кровать. Она робко посмотрела на него.
– Иди ко мне, – вздохнул он. – Ложись.
Она принялась расстегивать пуговицы на платье, но Барченко остановил ее.
– Не нужно. Ложись, я сказал.
Она осторожно легла.
– Горячая ты, как костер. «Мой костер в тум-а-а-не светит…»
Дина Ивановна почувствовала, что проваливается и летит так, как это бывает во сне, когда падение становится блаженством, от которого замирает душа и, не наталкиваясь на сопротивление страха, старается только как можно полнее черпнуть этой радостной легкости. Перед ее закрытыми глазами мелькали искры, и каждое их прикосновение к телу причиняло легкую боль, но даже и боль была частью блаженства.
…За окном, только что ночным и темным, уже проплывали все смены оттенков, что часто бывает весной. Капризная эта пора, как художник, выдавливающий из своего тюбика то одну, то другую краску, желая добиться особенной точности, меняет вдруг серое на голубое, потом голубое обратно на серое, а то вдруг, размывши все нежные краски, оставит одну белизну. Значит, она спала долго, всю ночь проспала, и он лежал рядом, обнимая ее. Она и проснулась внутри его рук, дыша его запахом. Проснувшись, сейчас же раскрыла горячие губы и ими прижалась к его подбородку.
– Давай разговаривать, – прошептал Барченко и отодвинулся от нее. – Ты способна к разговору?
Она утвердительно промычала.
– Я мог бы с того начать, что принес тебе несчастье, и ничего, кроме несчастья, – медленно и раздельно заговорил он, – но это не так. Суженого на коне не объедешь. Твой этот скоморох, Форгерер, все равно доконал бы тебя своей скоморошьей любовью. И ты бы его вскоре бросила, поскольку безжалостна. Не перебивай! – Барченко повысил голос, хотя Дина Ивановна не собиралась ни перебивать, ни тем более возражать ему. – По рукам бы ты не пошла: страстей в тебе много, но много брезгливости. И, может быть, даже брезгливости больше.
Дина Ивановна молчала так, как будто во всем соглашается с ним.
– Это наш с тобой последний разговор. Утром ты уйдешь отсюда, и мы никогда ни к чему… – Он тяжело вздохнул. – И мы никогда
Она попробовала спрятать лицо на его груди, но он отодвинулся еще дальше.
– Ты слушай хотя бы! Ведь выспалась, трезвая…
И вдруг замолчал, тоскливо посмотрел в сторону, на розовое пятно света, загоревшееся внутри темной поверхности обоев и напоминающее чье-то курносое деревенское лицо с едва очерченными, как это бывает у деревенских людей, чертами.
– Не важно, что ты подписала… – Он поморщился. – Они – существа. Вернее сказать, механизмы. Их всех заразили одною заразой. Не только у нас, а везде. Зараза известная. То это была инквизиция, то французская революция, теперь русская. Но с ними бороться бессмысленно! Пока они крови живой не
