напьются, они не отвалятся. Я думал: взломаю! А видишь? Не вышло…
– Что значит: взломаю?
– Да весь этот их механизм взломаю! Ключи подберу… Ты думаешь, я очень смелый? Не думай. Я трус от природы и очень боялся. Я боялся, когда они начали прикармливать меня, боялся, когда мне открыли лабораторию, боялся, что они схватят меня за руку и скажут: «Подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Из них – половина больных, остальные – мерзавцы. Не знаю, кто хуже. – Он замолчал и криво усмехнулся. – Поверила, да? Опять ведь соврал. «Боялся»… Да если бы только боялся! Я влез по макушку в дерьмо! Теперь мы друг друга… по запаху… Знаешь? У нас с ними запах-то общий… Вот штука!
– Алеша, не надо. – Дина положила руку на горло, как тогда, в ресторане.
– Ты вспомни меня год назад, – продолжал он. – Вернее, не год – полтора. Каким я тогда был? Уверенным, помнишь? «Машину к подъезду! Гони на Лубянку!» Так чем же я лучше? Я сам – механизм. Кого ты во мне полюбила? Я думал, что все рассчитал. Лишь бы вырваться! Уеду на Север, и там не найдут. Исчезну, и всё. А мне – Мясоедова вместо консервов! «Вот вам наш проверенный старый сотрудник! Любите и жалуйте!» Всё! Песня спета. Уж этот бы сразу прикончил, ручаюсь. Пришлось мне вернуться. В поезде ехал, трясся. Только о том и думал, как с меня кожу будут сдирать, с живого. А тут новый ребус: живите, дышите, но мы вам – конвой у дверей, а в спальню вам – Дину Иванну! – Он блеснул набухшими глазами. – Ведь я же просил: уезжай, пока можно! Зачем ты осталась? Романс не допела?
Дина всхлипнула и хотела возразить, но он перебил ее:
– Прости. Я тебе это уже сто раз говорил. Никак не могу успокоиться. Осталась – так, значит, осталась. Не слушай меня. По гроб жизни тебе обязан и за любовь твою, и за то, что сразу правду сказала. И вышло, что ты-то сильнее меня, честнее, во всяком уж случае. Но даже и это напрасно, ненужно.
Барченко потер лоб.
– Теперь ты куда? – пробормотала Дина. – Теперь на Тибет?
– Честнее, – не отвечая на ее вопрос, повторил он. – Я тебя истерзал, бедную. Если ты даже из этой мясорубки живой выберешься, ведь ты все равно пропадешь. Сопьешься, к примеру. Бедовая больно. И слишком красива. А клоун твой этот… Его самого на коляске катать!
– Не надо о нем! – вспыхнула она, глядя на Барченко исподлобья.
– Не хочешь? Не буду… Ты очень бедовая, Дина. Тебе бы циркачкой! Ходить по канату… А как остальные ты просто не сможешь. Ты это-то хоть поняла?
– С тобой все смогу, – прошептала она.
– Со мной… Таких непослушных, как ты, убивают. – Он засмеялся через силу. – Тебя на Востоке давно бы убили и были бы правы…
– Но ты ведь меня не прогонишь?
Исподлобья, выгнув шею так, чтобы ни одно движение его лица не ускользнуло от нее, она смотрела на него ровно и светло сияющими глазами. Ни страха, ни обиды не было в этих глазах. Она словно бы успокоилась от того, что впервые за все эти месяцы он вновь был так близко и вновь говорил с ней. Барченко не выдержал и, схватив ее за плечи обеими руками, встряхнул:
– Дина-а-а! Я ухожу один! Совсем ухожу, ты меня поняла?
– Куда ты уходишь? А как же Тибет? – кротко спросила она. – Нет, я с тобой вместе поеду. Алеша…
Он привлек ее к себе и, не целуя, прижался губами к ее горячему лбу.
– Нам некуда ехать. Ни вместе, ни порознь.
Она высвободилась из его рук. Красные пятна горели на ее лице и шее, как будто бы кто-то ее искусал.
– Я перед тобой всегда как девочка была. Ты меня приучал, обучал, опыты на мне всякие ставил. Правильно Блюмкин сказал… Но ты самого главного не заметил: ни ты без меня жить не сможешь, ни я без тебя не смогу. – Слезы выступили на ее глазах. – Я знаю, что ты очень умный, великий… Ты маг, ты волшебник… Еще кто? Профессор, известный ученый. Философ, наверное? Ты же философ? А я кто? Ну, кто я? Плохая артистка! Да, очень плохая, без образованья. К тому же и замужем… Муж мой вернулся… Но только никто… Никогда! Ты запомни! Смотри мне в глаза и запомни, Алеша! Любить тебя так… Даже наполовину! Никто никогда не посмеет, не сможет!
– Я от тебя три месяца прятался, – криво усмехнулся он. – Ты этого не поняла?
– Почему? – Дина стиснула зубы, чтобы не разрыдаться, и потом осторожными маленькими порциями перевела дыхание. – Чего не понятно? Все очень понятно. Вот к нам постучат сейчас, что будем делать?
И вдруг просияла сквозь слезы.
– Как ты тогда цыкнул-то на Мясоедова? «Идите вы к черту!» Вот так и мы цыкнем: «Идите вы к черту! Мы вас не боимся!»
Судя по тому, как разглаживалось и смягчалось его лицо, какая-то отрадная и всё разрешившая мысль пришла в голову Алексея Валерьяныча. Он опять привлек к себе Дину Ивановну, истерически, но от души смеявшуюся, и быстро покрыл поцелуями ее лоб, брови, глаза.
– Уедем, и нас не найдут! – задыхалась она, ловя своим ртом его губы. – Уедем, сбежим там к индийцам, ведь правда? Они нас пускай здесь и ищут! Пускай всю Москву разворотят! Весь Кремль по кирпичикам! А мы с тобой… – Она задыхалась от смеха и рыданий. – А нас с тобой – нет! Коляску открыли, содрали все тряпки, а – где мы? Нас нету! Вот вам и цыпленок! Хоть жарьте, хоть парьте! Нас нету!
Он молча, нежно целовал ее.
– А ты во мне не сомневайся! – продолжала она. – Меня не заставят. Повешусь, сопьюсь, но меня не заставят! И я за тобой – на край света, Алеша! Ты мне прикажи! – И всплеснула руками: – Ведь наша-то песня – другая! Другая!
Она просияла счастливой улыбкой:
Барченко обнял ее еще крепче и отпустил.
– Сейчас тебе нужно уйти, – сказал он. – Они там тревожатся дома, наверное.
– Да что мне они! – отмахнулась она. – Ты гипнотизер! С вами, с гип-но-ти-з-зе-ра-ми… – Она еле выговорила это слово от вновь нахлынувшего на нее смеха. – С гип-но-зи-те-ра-ми, так? С вами разве кто справится? Возьмете и зап-но-зи-ти-ру-е-те!
Барченко смотрел и не узнавал ее. Она преображалась на глазах, превращалась в подростка, похожего на птицу, которая с помощью одной, только что выбранной ею мелодии проверяет всю окружающую ее вселенную, и эта вселенная ясно, приветливо вбирает в себя ее радостный голос и ей отвечает такою же радостью:
– Они не найдут нас! Они не найдут!
Через несколько минут, по-прежнему сияющая, с золотыми, словно бы и они только что расцвели, как огромные тропические цветы под залившим их рассветным солнцем, волосами, небрежно запрятанными под шляпу, из-под которой эти золотые узлы их вываливались, наподобие готовых раскрыться бутонов, Дина Ивановна Форгерер стояла у двери, и Алексей Валерьянович Барченко тяжелой рукой поправлял на ней шарфик, поглаживал хрупкое острое плечико, смотря на сияние это со страхом.
– Так мы с тобой прямо отсюда уедем? – прошептала она, быстро целуя его в губы и тонкими пальцами правой руки готовясь повернуть щеколду. – Вернусь к тебе вечером, часиков в восемь. С собой-то что взять?
– Да это неважно, – пробормотал он. – Мы все потом купим. Иди, моя радость…
– Ну, ладно, до вечера! – прошептала она, открывая дверь.
В коридоре было пусто. Человек, дремавший на своем стуле у двери профессора Барченко, открыл осоловевшие глаза. Она усмехнулась в лицо ему странной, загадочной, как у Джоконды, улыбкой и побежала в сторону лифта.
В десять часов утра, когда свежее весеннее утро наполнилось простуженными голосами беспризорников и звоном омытых росою трамваев, в кабинете товарища Блюмкина на Лубянке сидел всю ночь не спавший Алексей Валерьянович Барченко и на вопросы Якова Григорьевича угрюмо мотал головой.
– Вы провалились, профессор, – равнодушно говорил товарищ Блюмкин, который тоже давно бы
