По утрам они с Сашей гуляли в Центральном парке. Со времени Катиного детства Центральный парк почти не изменился, и, когда Саша карабкался на ту же горку, с которой семнадцать лет назад – растопырив руки и хохоча – съезжала Катя, Еве начинало казаться, что ничего не исчезло, никто не умер, и розы на круглой клумбе настолько похожи на те, которые цвели здесь семнадцать лет назад, что она узнавала отдельно каждую розу.
…Когда он вдруг позвонил из Москвы и она услышала этот глубокий, хорошо поставленный актерский голос, слова, которые вырвались в ответ, вырвались против ее воли.
Она хотела сказать, чтобы он забыл о том, что она существует, хотела сказать, что, если бы не он, не эта их никому не нужная, подлая любовь, Катя была бы жива, – но вместо этого разрыдалась и начала лепетать в трубку бессмысленные нежности.
Они проговорили не больше пяти-шести минут, но, когда раздались гудки, она почувствовала себя деревом, на котором неожиданно лопнули все почки.
Свет жег ей глаза, хотя на улице шел дождь и на окнах были шторы. Проведя рукой по лицу, она обнаружила, что плачет, и тут же в зеркале увидела себя смеющейся.
На следующий день она проснулась с мыслью, что никогда не позвонит в Москву, и запретила себе думать о нем. Но в десять, вспомнив, что по московскому времени ни жены его, ни дочери не должно быть дома, набрала знакомый номер.
Так все это началось заново, словно ни Катина смерть, ни Ричард, ни маленький Саша – ничто не было ей уроком.
Самолет компании «British Airways», на борту которого находилась миссис Эвелина Мин, покинул аэропорт Кеннеди с опозданием, задержавшись с вылетом на сорок минут.
Когда он наконец оторвался от земли, доктору Саймону Груберту закончили делать операцию на открытом сердце.
Его сын Майкл ждал результата, находясь тут же, в помещении госпиталя.
Николь крепко держала его за руку.
Пол Роджерс неустанно звонил по всем телефонам, пытаясь выяснить, где она и что с ней, но мобильный Николь просто-напросто отключила, а из квартиры, которую Роджерс снимал для нее в Филадельфии, собрав все свои вещи, съехала еще вчера. Неожиданная болезнь, настигшая доктора Груберта, нарушала все планы, и глядя на бледное, с желтизной под глазами лицо Майкла, Николь чувствовала, что сейчас вся ответственность за их положение ложится на ее плечи.
Где-то нужно было жить, то есть снимать номер в гостинице, но были ли у Майкла деньги, она не знала, а пользоваться кредитной картой, открытой на ее имя Полом, не хотела.
Тогда уж ему будет проще простого выяснить, где она.
– Можете войти, – сказала медсестра, – на минутку.
…Доктор Груберт разглядывал людей, стоящих возле его постели.
Постепенно он узнал двоих: отца и мать.
Но рядом с отцом стояла незнакомая женщина, овалом лица и бровями слегка похожая на Майкла.
Сзади за локоть ее поддерживал мужчина, тоже незнакомый и тоже напоминающий Майкла.
Встретив его взгляд, мать и отец тут же замахали руками, словно отгоняя его.
Доктор Груберт хотел спросить, как им удалось войти сюда и кто эти двое, но резкий голос медсестры, устанавливающей капельницу, спугнул всех, кроме матери.
Мать стояла совсем близко, почти прикасалась к кровати, и была в комнате до тех пор, пока не вошел Майкл.
По нежности, охватившей его изнутри, доктор Груберт догадался, что это именно Майкл, и разлепил глаза.
Светло.
– Папа! – сказал Майкл.
Доктор Груберт попытался пожать плечами.
– Чушь какая-то, – сипло пробормотал он, – что это я вдруг?
Сын промолчал.
– Куда они делись, – продолжал доктор Груберт, – в такой сильный дождь?
– Дождь? – переспросил Майкл.
– Не знаю. – Доктор Груберт попытался скосить глаза в сторону света, означающего, что окно находится слева. – Слышишь, шумит?
– Дождя нет, – мягко ответил сын, – сегодня заморозки.
– Заморозки? – вяло отреагировал доктор Груберт. – Весной-то?
– Двадцать девятое декабря сегодня.
– Ах, да! – смутился доктор Груберт. – Мне что-то снилось, пока меня тут…
В глазах его вдруг вспыхнула тревога.
– Тебе нужно что-то?
– Нельзя ли мне позвонить? – просипел доктор Груберт.
– Нельзя, – сказала сестра, – вы в реанимации.
Доктор Груберт успокоенно закрыл глаза.
…они куда-то ехали, может быть, убегали: он, Айрис и Майкл – маленький, лет девяти. Потом оказались – где? – он не понял: то ли в доме, летнем, наспех построенном, может быть, даже без крыши, или это был не дом – просто загородка, отделившая кусок вырубленного леса. Настоящий лес начинался сразу за стенами – густой, шумящий, черный лес.
Сильно пахло сосной. Они с Айрис расположились в крошечной комнате, нет, вернее, в каком-то закутке, а Майкл неподалеку и почему-то не с ними.
Наступила ночь, которой доктор Груберт тоскливо боялся. Они с Айрис стояли на пороге странного своего жилища и всматривались в лес, который шумел, как этот дождь за окном, хотя Майкл его не слышал, он сказал, что зима.
Какая зима?
Вдруг из глубины леса позвали на помощь, но побежал не он, побежала Айрис, потому что она увидела то, чего он не видел, хотя они стояли рядом.
Доктор Груберт услышал, как жена его жалобно причитает, умоляя кого-то: «Не надо ее убивать, не надо ее убивать…»
Он продолжал стоять и не двигался с места, хотя Айрис была уже далеко, там, где кого-то убивали и откуда шел сильный белый свет.
Он не поспешил ей на помощь и вместо этого пошел разыскивать маленького Майкла. Майкл спал на топчане, узком и коротком, голова его свешивалась набок, подушки не было, старое одеяло валялось рядом на полу, и первое, что сделал доктор Груберт, – поднял одеяло с пола и накрыл его.
Майкл быстро бормотал во сне, и, прислушавшись, доктор Груберт разобрал: «Я отдам, я отдам, я достану, я знаю, где взять эти деньги, не надо ее убивать, я достану…»
У доктора Груберта заболела вся левая половина туловища, словно его только что разрезали – он тут же вспомнил, что его действительно разрезали, – но боль была не от раны, а от его почти невыносимой любви к ребенку, который совсем один спал здесь, на топчане, не раздеваясь, мучился из-за каких-то денег!
Доктор Груберт поцеловал его, но Майкл, проснувшийся внутри отцовского сна, оказался совсем не похожим на себя.
На нем был черный, странно знакомый доктору Груберту берет и черный балахон, из-под которого выглядывала грязная белая сорочка. Он был робок и застенчив, да, гораздо застенчивее, чем обычный Майкл, и когда доктор Груберт спросил его, о каких деньгах идет речь, сын залепетал что-то, униженно и замученно, отвернулся, начал просить прощения…
Было без четверти восемь, когда он открыл глаза, разглядел слева над головой капельницу, из которой медленно капала прозрачная жидкость, опять услышал, как за окном грохочет дождь, и опять провалился…
Ева приняла свое решение в самом начале декабря.
Она даже помнила когда: в понедельник, позвонив в Москву, как обычно, утром.
