После этого она почувствовала себя энергично, поехала в издательство, потом в банк, потом встретилась с двумя авторами.
Ночь проспала крепко, без снов.
Во вторник началось что-то ужасное: все самые тяжелые, самые изнуряющие мысли, сомнения, дурные страхи – все это набросилось на нее с новой силой.
…Три почти года… Сказать ему, что я еду, чтобы…
Что?
Чтобы быть вместе?
Я уже предала его однажды. Он не верит мне.
Как он примет Сашу?
Безобразная чепуха прыгала в голове:
Советский фильм «Цирк».
Любовь Орлова с черным ребенком на руках.
Выщипанные брови.
В среду ей нужно было попасть в Принстон по делам. Она проходила по коридору университета и случайно заглянула в одну из аудиторий.
Только что началась лекция.
На кафедре стоял невысокий кудрявый человек в очках.
Внешнее его сходство с Г.Н. было почти неправдоподобным.
…В поезде по дороге домой она восстановила в памяти малейшие подробности лица Г.Н. и тут же отыскала их в незнакомом Груберте.
Голова ее раскалывалась от напряженного усилия понять, что это значит, почему случилось так, что именно сегодня, когда нужно звонить в агентство и заказывать билеты в Москву…
Не бывает же таких совпадений.
Значит, это знак. Предупреждение ей, чтобы она не ехала.
Или это ангел ее пытается объяснить ей что-то?
Или это мать – с того света – решила вмешаться?
Больше всего она боялась, что сейчас – находясь в таком состоянии – не сможет найти предлога, чтобы познакомиться с Грубертом, а если даже это и произойдет, выяснится, что он женат или еще что-нибудь…
На следующее утро в издательство пришло приглашение на благотворительный рождественский вечер в Карнеги-холл. Не веря своим глазам, Ева увидела в списке людей, принявших приглашение, доктора Саймона Груберта.
Лицевая и пластическая хирургия. Мэдисон Авеню, 17.
Объявили посадку.
Саша попросил пить.
В Москве идет снег.
Вот мы и прилетели.
Отчего так темно? Ведь только четыре. Нет, уже больше.
Без четверти пять.
Медсестра меняла капельницу.
За окном было почти темно, шел снег.
Доктор Груберт попросил разрешения позвонить.
Никто не снял трубку.
Он вспомнил, что в дневнике девочка описала, как ее отец попал в московскую больницу с сильным сердечным приступом.
Он усмехнулся.
Все повторяется.
Жизнь хочет быть похожей на мелодраму.
Получив чемодан, она обежала глазами встречающих. Его не было.
Он не пришел!
– Такси не желаете? – спросил ее широкоплечий, очень маленького роста, в расстегнутой кожаной куртке.
– Нет, – ответила она, – пока нет.
И тут же увидела его. Он, видно, только что вбежал с улицы, и волосы его, как всегда превратившиеся в мелкие кольца от сырости, стояли дыбом. Он пригладил их обеими руками, полез было в карман за гребенкой…
– Томас!
Это была страшная минута. Он стоял и смотрел на нее, но она – чемодан на колесиках в одной руке, стульчик с Сашей в другой – не двинулась ему навстречу. Это была минута, прожив которую нужно было лететь обратно – самолет компании «British Airways» находился здесь, на земле, и, конечно, доставил бы ее в Нью-Йорк, – но, как крепко спящий человек делает преувеличенное, нерассчитанное движение, чтобы стряхнуть навалившийся на него кошмар, так и она, опомнившись, с преувеличенной поспешностью бросилась ему навстречу.
С той же преувеличенной поспешностью он наклонился к Саше. Саша был пристегнут к стульчику.
– Да ты совсем большой! – растерялся он, сидя перед Сашей на корточках.
– Он плохо понимает по-русски, – сказала Ева, и тогда он наконец выпрямился и обнял ее.
Лоб ее, как всегда, уперся в его шею, и, как всегда, она почувствовала громкое биение его пульса сквозь морщинистую кожу и, как всегда, знакомый запах его лица и мокрых волос, и его большая рука на ее затылке, и дыхание – уже не отдельное, уже внутри ее самой – привели к тому, что Ева разрыдалась и торопливо зажала рот ладонью, не отрываясь от него.
Они двинулись к выходу, и она поймала на себе несколько удивленно-заинтересованных и недобрых взглядов.
– Ты на машине?
– Машина в ремонте, – бодро ответил он, – коробка передач полетела, сейчас мы поймаем что-нибудь, не волнуйся, с квартирой все в порядке, я надеюсь, что вам будет удобно…
Она догадалась, что он хочет спросить, надолго ли она сюда, и не спрашивает, боясь ее обидеть.
Но это был он. Не во сне, не в телефонной трубке. Он!
В той же самой клетчатой кепочке, на которую сменил свою ондатровую ушанку два с половиной года назад.
Квартира, в которой Еве предстояло жить, была большой, барской, по-московски запущенной квартирой в двух шагах от Тверской.
– Я, извини, не успел купить никакой еды, понесся в аэропорт сразу с репетиции…
– Мы не голодны.
Она видела, как он суетится: движением правого плеча сбрасывает с себя куртку, одновременно помогает раздеться ей, зажигает свет в коридоре, отворяет стеклянную дверь на кухню.
– Прелестный!
Он кивнул на Сашу.
– Да, – согласилась она. – Ему пора спать.
– Тогда я сбегаю в магазин, – торопливо сказал он, – тут за углом прекрасный магазин, тебе будет удобно…
Она подошла и обеими руками сжала его руку.
– Я приехала для того, чтобы быть с тобой. А ты убегаешь.
…Что-то не то, не то. При чем здесь магазин? Хотя – что ему остается? Ребенок ведь смотрит. И это всегда так, когда люди долго не видятся. Они теряются, не знают, как вести себя, говорят лишнее…
– Не убегай, – повторила она. – Нас кормили в самолете.
– Нет, ну, я очень быстро, на пятнадцать минут…
Он ушел. Она уложила Сашу. Приняла душ.
