взгляд, дико-вкусного.
Того, что, оказывается, называется «лососина».
Вот почему продавщица не взяла с него денег и отправила его в соседнюю комнату.
Где они отрезают, взвешивают и только тогда говорят цену.
А этот, в шапочке, раскачивается и молчит, потому он давно смирился с тем, что его разрежут на куски.
И съедят.
Разрежут и съедят.
Спасибо, что хоть под наркозом.
Было около двух часов ночи, когда Майкл проснулся. Он с трудом дождался утра, чтобы сказать Айрис, что отныне не будет есть не только мяса, но и рыбы, и просит, чтобы его не заставляли, потому что он просто не может.
То, что она сидит вот так, одна, пьет кофе, нахмуря свои черные длинные брови, призакрыв пушистые глаза, совершенно одна, в том самом городе, по которому Пол шарил в поисках ее уже вторые сутки, было невероятным.
Она не видела, как он вошел, сидела вполоборота и думала о чем-то – о, он знал ее, он знал, о чем она думает! – она не смотрела ни на кого и даже, когда поднесла чашку к губам, то не отпила из нее ни глотка и тихо поставила на место. Это значило, что дела ее дрянь, и зря она убежала, бедная дурочка, маленькая, бедная, несчастная дурочка, малышка, наказанье мое, но, черт возьми, как же так – вот она, сидит, одна, без этого своего идиота, и сейчас увидит его, только бы не спугнуть ее, нужно просто вот так подойти, тихо, тихо…
– Ну, – сказал он и сел на пустой стул рядом, – чего мы добились?
Она вздрогнула и дико раскрыла глаза. Так дико, что даже он – знавший все ее взгляды – смутился. Лицо ее побелело, потом темно покраснело, потом вся кровь снова отхлынула от него, и тогда Пол кашлянул.
Нужно поговорить строго, это сразу приведет ее в чувство.
– Мы не в индийском фильме, – сказал он, – не гримасничай. Зашел случайно, проголодался. И ты тут. Давай разговаривать.
– Отпусти меня, – хрипнула она, – все равно ведь ничего…
– Не получится? – спокойно уточнил он. (Главное – спокойно!)
– Да.
– Хорошо, – схитрил он (нельзя спугнуть!). – Но дальше-то что?
Она молчала. Он ждал. Она, видимо, хотела придумать такой ответ, который убедил бы его в том, что им действительно нужно расстаться, но этого ответа не было. У нее не получилось с этим парнем, потому что парень-то сумасшедший, и больше ничего.
– Где твои вещи? – спросил он.
– В гостинице.
– Я могу за ними подъехать?
– Я тебя не люблю.
– При чем здесь это? – сморщился он.
– А что – при чем?
– Ласточка моя, – вздохнул Пол, – на что ты собираешься жить?
Она злобно задышала. (Ну, это у нас всегда так! Сказать-то нечего!)
– Пойду работать.
– Кем? – взорвался он. – В магазин, продавщицей? Или секретаршей к дантисту? Ты же ничего не умеешь! Даже компьютер толком не освоила, тебя никуда не возьмут. А жить? Где жить? Снимать комнатенку в подвале Бронкса?
– Отпусти меня, – прошипела она.
– Николь, – он сжал ее руку, – поедем домой, хватит.
Она не вырвалась. Голову опустила только.
Победа? Но почему так скоро? Так легко?
Не вырывайся, не вырывайся, ласточка моя, моя малышка, наказанье мое…
– Николь, – пробормотал он, – я уже вторую неделю из-за тебя ни черта не делаю. Две важные встречи отменил. Пожалей меня.
Он хотел, чтобы драмы закончились. Чтобы она услышала простые вещи, разумные. Работа. Дела. Ей не на что жить. Куда уж проще? Негде жить, не на что. Работать не умеет, учиться не стала. Вся жизнь наперекосяк. Мать – идиотка. Наркоманка.
Единственное, что у нее есть, – это он, их будущее.
Она не вырывается.
Молчит.
Неужели обошлось?
И как фантастически просто! Зашел в кафе и – вот она!
– Давай так, – Николь подняла голову. – Ты сейчас остаешься здесь, я уйду. Если я решу вернуться, я вернусь. Я позвоню тебе в течение двух часов, обещаю. Если я позвоню, мы сразу уедем. Но дай мне уйти!
– Ты же понимаешь, – усмехнулся он (обошлось, обошлось!), – это все детские игры. Я тебя найду завтра же, куда бы ты ни спряталась.
Она опять опалила его дикими глазами. (Хватит, хватит!)
– Что ты так привязался ко мне?
– А что ты так привязалась к этому недоумку? – спокойно спросил он.
– А ты ведь, может быть, и прав, – прошептала она и зажмурила дикие свои черные глаза. (В кафе прямо темно стало!) – Может быть, ты и прав: он всего-навсего недоумок, да?
Полу стало жалко ее. Как она беспомощно это спросила. Бедняжка моя. Значит, все в порядке. Уедем в Нью-Йорк. Пообедаем по дороге. Дома будем вечером. И сразу – спать, спать.
У него до звона заколотилось сердце. Нельзя показывать ей никаких эмоций. Никаких чувств. Только в постели.
Желание поднялось в нем и было таким острым, что он закашлялся. Черт возьми!
– Иди, – сказал он, – я жду твоего звонка. Не торопись. Мы уедем вечером. Встретим Новый год в Нью- Йорке. Завтра до четырех магазины еще работают. Купишь себе что-нибудь понарядней.
Она встала, застегнула пальто. Он заметил, как она похудела. Так даже лучше. Еще лучше. Он хотел ее настолько сильно, что просто не мог подняться. Пусть уж уходит. Скорее. Можно ей подыграть сейчас, в этом есть своя сласть. Все потом вернется ко мне, всю эту нервотрепку она мне потом отработает.
Он содрогнулся внутренне.
В слово «отработает» просочился намек. Дымок. Запах свежей рыбы.
Все вернется.
Она ушла не оглядываясь. Побежала по улице. Направо куда-то, свернула за угол.
Джейн, разумеется, уехала, не имело смысла звонить ей. Да и чем поможет Джейн, повисшая между двумя жизнями?
Как гимнастка, оторвавшаяся от купола и с тошнотворной быстротой летящая вниз, где ее ждет сетка, Джейн искала исключительно жгучие ощущения, предпочитая разлуку встрече, разрыв соединению, ссору согласию, постоянно говорила о том, что уйдет в монастырь, но вместо этого ехала с любовником на Гавайи, судилась с законной дочерью мистера Рубинофф за спорные двадцать тысяч и тут же жертвовала пятьдесят тысяч на то, чтобы корейских собак спасали от съедения.
Середины она не знала, покоя боялась.
Завещание погибшего в авиакатастрофе мистера Рубинофф не давало ей скучать.
– Николь, – сказала ей как-то Джейн (тогда она, правда, чаще называла себя Снежаной, «Джейн» прижилось не сразу), – есть люди, которые всегда чувствуют себя несчастными. Это ведь где-то там, – она подняла костлявую руку и поболтала ею в воздухе, – это ведь там решается, а не здесь. У нас дома, в Тырнове, были такие липучки, их утром подвесят к лампе, а вечером они черные. От мух. Так и люди. К
