распухшими от слез глазами. – Но чтобы человек, оставшийся внутри своего «я», чувствовал на себе
– Медицинские представления? – сорванно спросила Айрис.
МакКэрот кивнул.
– Но нельзя же лечить человека от излишка совести! – задохнулась она.
– Мы и не собираемся. Мы лечим депрессию, сопровождающую его гипертрофированную совесть, больше ничего.
– Вы думаете, что можно разобрать человека по ниточкам? Отделить одну ниточку от другой?
– Клинически, – сурово сказал МакКэрот. – С помощью лекарств. Другого выбора у нас нет. Ибо он не родился Христом и не обладает божественными возможностями.
– Может быть, вы попробуете психоанализ? – осторожно спросила Айрис и опять не выдержала, всхлипнула.
– Психоанализ! – воскликнул МакКэрот. – Дорогая моя миссис Груберт! Психоанализ хорош только в качестве джинна, не выпущенного из бутылки. Ибо, выпустив джинна, вы подвергаете больного страшному риску. Во-первых, тот, кто выпускает, должен быть на несколько голов умнее своего пациента. В случае с Майклом этого не будет. Во-вторых, составив картину, объясняющую вам причину болезни, вы рискуете упереться в объективность данной болезни. В ее, так сказать, неизбежность. У человеческой души часто нет и не может быть другого выхода, кроме как спрятаться за болезнью. Более того: это спасительная ширма, и совсем не всегда нужно оттуда выволакивать человека за волосы. И ведь нам с вами, – он ясно посмотрел на Айрис своими темно-карими глазами, – нам с вами многое и без психоанализа ясно.
Айрис промолчала.
– Я не совсем понимаю, – пробормотал доктор Груберт, когда МакКэрот отошел. – Для лечащего врача это все-таки странная позиция. Он, может быть, должен был родиться философом, а не медиком. Он как-то нелепо относится к тому, что происходит с Майклом, ты не находишь?
– А не ты ли, – спросила она, – не ты ли говорил мне пару дней назад, что самое правильное – это оставить Майкла в покое? Не трогать его?
– Я был неправ, – грубо ответил он.
– Ах, как тебя подбрасывает! – воскликнула Айрис, и он уловил знакомое презрение в ее сузившихся и потемневших глазах. – Только-только ты начинаешь догадываться о чем-то, Саймон, как тут же втягиваешь голову в плечи и бросаешься в кусты. Слава Богу, что мы нарвались на МакКэрота, человека с чувствами, с сердцем, а не на какого-нибудь ученого идиота!
– Ну, это мы еще посмотрим, – сквозь зубы сказал он. – Я выхожу на работу через два дня. Ты что, собираешься пожить в Филадельфии?
– Я хотела бы. Каждый день ведь туда не наездишься. А ему так лучше. Когда я рядом.
Доктору Груберту хотелось спросить ее, как отнесется к этому Дик Домокос. Но он не спросил. Айрис, такая, какой она стала сейчас, ничего общего не имела с той Айрис, которая завела роман с Домокосом и шлялась с ним по отелям в то время, как их сын все глубже погружался в болезнь.
Похоже, что она сама тогда заболевала.
Но сразу почему-то выздоровела, как только избавилась от него. Своего мужа. Отца своего ребенка.
Хотя он не сделал ей ничего плохого.
– Я все собирался спросить тебя, – помедлив, пробормотал он, – за что ты ненавидишь меня? Что я тебе сделал?
– А ты меня? – выскользнув взглядом из его взгляда, прошептала она. – А я что тебе сделала?
– Ну, начнем с того, что ты мне изменила! Или это уже не считается? Ты ведь, кажется, нудисткой стала? Может быть, среди нудистов это не считается проступком?
– МакКэрот, – не отреагировав, сказала Айрис, – приглашает нас на обед завтра вечером. К своей женщине. Ты знаешь, что он тоже собирается разводиться?
Доктор Груберт усмехнулся на это «тоже».
– Что ты усмехаешься? – взорвалась вдруг Айрис и тут же стала самой собой, прежней, той, которую он знал и не любил. – Ты посмотри на все это! Наш сын перебирается в сумасшедший дом, и Бог знает, каким он выйдет оттуда, когда он выйдет! Николь убили. Роджерс сидит в тюрьме. Тебя самого чудом вытащили, ты сам едва на тот свет не отправился, а будешь через пару дней как ни в чем не бывало резать рожи климактерических дамочек! Это – то, что у нас сейчас! А посмотреть назад, оглянуться? Там ведь еще гаже! И вранья там еще больше! А смысла еще меньше! Но ты по-прежнему ничего не понимаешь и хочешь…
Он почувствовал внутри себя ту ненависть, которая была сейчас на ее лице.
Они всегда отражались друг в друге.
– А, ну, я понял, в кого он пошел! Ты говори, говори! Ведь это же почти то, что он! Те же мысли! Только ты помельче, чем он, и мысли твои помельче, посуетливее! Если бы я знал это раньше! Если бы я – тогда, когда он рос, – догадался бы изолировать его от твоего влияния! Может быть, я сумел бы…
– Ничего бы ты не сумел! Потому что ты, ты, его отец, ничего никогда не знал и не чувствовал про его жизнь! И про любую другую! О, я же не говорю, что ты плохой или равнодушный отец, или плохой человек, или еще что-то такое, но ни на один вопрос, который мог у него возникнуть, ты бы не стал, ты бы не смог ответить! А знаешь почему? Ты меньше всего был готов на то, чтобы хоть в чем-нибудь упрекнуть себя! Помнишь, как ты однажды сказал мне, что никаких ошибок никогда не совершал и тебе не в чем себя обвинить? Что, в сущности, ты никогда и никому не сделал ничего плохого? И я ужаснулась тогда, я поняла, что ты непробиваем! И это твое душевное равновесие хуже любой болезни! Потому что человек, который думает, что он безупречен, этот человек и есть самый главный сумасшедший!
Она захлебнулась, закашлялась. Доктор Груберт хотел сказать ей в ответ что-то грубое, посоветовать ей проанализировать собственное поведение, но потом вспомнил, что Айрис уже не его жена, и промолчал.
«Еще один день, – сверкнуло у него в голове, – и я опять избавлюсь от нее, не должен буду ее видеть».
– Саймон, – осипшим голосом сказала она. – Ты прости меня. Слава Богу, что мы развелись. Что у нас хватило ума отпустить друг друга…
«Денег у меня хватило», – хотел было съязвить он, но не успел.
– Ты хороший, честный человек, но там, где доходит до нутра, где до боли доходит, там ты – рептилия. Ящерица. Не обижайся! Что в них плохого? Просто земноводное. К ним даже привязаться можно. И очень сильно. Как к любому живому существу. Но они непонятны. Что-то у них, с нашей человеческой точки зрения, отсутствует. Вот они сидят в террариумах, и их кормят, и разговаривают с ними, и по головке гладят, и рассматривают, какие у них где пятнышки, какие лапки, ноготочки, а они смотрят на тебя неподвижно, и непонятно, что они думают, как они чувствуют…
МакКэрот настаивал, чтобы они втроем – Айрис, Майкл и он – пошли на обед к этой самой женщине. А уж на следующее утро доктор Груберт уедет в Нью-Йорк, а Майкл ляжет в больницу. У доктора Груберта все чаще мелькала мысль, что МакКэрот попал в своеобразную зависимость от своего пациента и мнение Майкла для него едва ли не последняя духовная инстанция. От этого МакКэрот становился ему все более и более неприятен.
Теперь этот обед… Зачем? Что ему за дело до того, что МакКэрот разводится? Айрис, наоборот, обрадовалась тому, что у них завязываются столь неформальные отношения с лечащим врачом, хотя это и не принято.
Пусть.
Ради Майкла он готов потерпеть.
И обед у чужой любовницы, и еще один вечер с Айрис, пусть.
…Подъехали к небольшому деревянному дому, выкрашенному в цвет топленого молока. На верхней ступеньке лестницы сидела толстая черная собака, лоснящаяся и похожая на небольшого моржа. При их появлении собака, восторженно залаяв, побежала навстречу.
– Тихо, Дашенька, – сказала Элла, появившись на пороге, – к нам гости, а ты…
Доктор Груберт как раз вылезал из машины. Увидев ее, он оторопел. Сделал невольное движение
